В ад с «Великой Германией»
Шрифт:
Июль 1945 г.После нескольких напрасных попыток уволиться мы ушли сначала в лагерь демобилизации Блекендорф. Здесь мы жили, несмотря на отвратительную погоду, в палатках в старинном дубовом лесу. Лежали под высокими деревьями на корнях, поднимающихся из-под земли. При сильной грозе, когда гремел гром, словно выстрелы 8,8-см зенитной пушки, отвратительно чувствовали себя у этих дубов. Ожидание изматывало! Наконец нас все же отправили снова в военный округ Аренсбург. Итак, мы прибыли в Ойтин, в ведомство, занимавшееся отправкой солдат на родину. Там нам заявили, что Аренсбург не покинут никакие сельскохозяйственные рабочие! «Кругом марш!» Вновь мы стали «исправлять свои документы». Появились новые бумаги. Это стоило нам тяжелейших трудов, пока наконец мы не явились на новое освидетельствование. Однако, учитывая прежние промахи, мы теперь уже знали, что следует научиться «бегать, как зайцы». В течение этих четырех дней мы помогли двум унтер-офицерам и семь раз добывали продовольствие для 11 солдат. Мы объявляли себя представителями от различных учреждений, где имелись склады продовольственного снабжения. «Выдайте довольствие двум унтер-офицерам и девяти солдатам для следования к пункту демобилизации», — говорили мы. «А где эти люди?» — «Там лежат, на опушке леса». Мы лгали беззастенчиво, с каменными выражениями лиц. Теперь мы уже не умирали с голоду. Мы просто пробирались контрабандой на пункт продовольственного снабжения. И выходило у нас все это удивительно быстро и хорошо! На следующий день мы едем в Ойтин. Я хорошо помню этот день, когда мрак наконец рассеялся. После установления профессиональной группы нас отправили в зал. Там мы должны были заполнить четыре больших анкеты, оставить отпечатки пальцев и подвергнуться медицинскому обследованию, дезинфекции и контролю. Наш небольшой багаж осмотрели очень поверхностно, и после передачи личного
23
Увольнения из армии (англ.)
17 июля 1945 г.При непрекращающемся дожде нас целой колонной вывезли на грузовиках. На отдыхе мы общаемся с англичанами, которые тоже едут куда-то на грузовых автомобилях. Юный английский солдат вспоминает об атаке русских под Волховом и паническом бегстве с поля боя немецких солдат, которые сейчас бегут так же быстро из плена. Его слова наполняют меня яростью! Я один из последних вернулся с этой войны, пройдя ее всю. И никогда не бежал, а англичане смотрели на войну в России, словно сквозь матовое стекло, и я с ними никак не мог согласиться.
Англичанин с белым лицом и со стеком в руках готов со мной согласиться. Но я не могу утихомирить свой гнев и ору на него: «You fucking bloody bastard! Go to hell!» [24] . Потом я выхватываю у него стек из рук, ломаю его об колено и бросаю яростно на пол. Это дерзко! «Томми» бросается на меня, а я продолжаю гневно повторять ругательства, не отходя от кабины водителя американца, «Студебекер» которого не успел еще отъехать и пятнадцати метров: «Hei, boy! Come on here! Come! Come!» [25] . Из кабины высовывается смеющееся лицо солдата США, который кивает мне. Я бегу к нему. Он приглашает меня сесть в кабину, затем нажимает на газ, и я больше уже не вижу моего англичанина. Что теперь будет? Я слышу равнодушную перебранку между англичанами и водителем-американцем из колонны «Студебекеров». Мой «ами» кричит что-то «томми», что звучит не очень любезно, однако я не могу этого понять. Мы «учили» американо-английский язык уже слишком поздно. Волнение охватывает меня, но тут пленные поднимаются на грузовики, я слышу ворчание моторов, и колонна трогается. Проехав несколько сотен метров, мой «ами» добродушно похлопывает меня по плечу. Я могу теперь приподняться и вижу англичанина, который все еще стоит на старом месте. «Ha-ha! That was great! Those fucking-bloody boys!» [26] Через некоторое время американец указывает на мое мотоциклетное новое, с иголочки, пальто (фирмы «Клеппер»). Я понимаю, что он охотно взял бы его у меня. Поэтому разъясняю, что мой дом в Хагене разрушен бомбами и у меня вообще нет никакой другой одежды, а тем более пальто. Мне необходимо это мотоциклетное пальто, так как оно у меня единственное. Позже мы беседуем о войне. Когда я упоминаю о нашем 8,8-мм («eighty eight») миномете, он думает, что это какая-то совершенно необыкновенная противотанковая пушка. В чем-то он прав. Погода улучшается, я открываю дверь кабины водителя, сажусь на ее край и свешиваю ноги. «Друзья с другим номером полевой почты», как мы часто называем противника, мчатся, как сумасшедшие! То едут прямо по аллеям, то по тротуару, так что сидящих в кузове вояк бьет сучьями прямо по голове. И при этом смеются. Шоферы, как правило, цветные. Но они довольно-таки опытные водители. Мы выезжаем на автобан Любек — Гамбург — Бремен. В Цевене останавливаемся, съезжаем с «имперского шоссе» и остаемся ночевать у большого костра. Меня возмущает, что несколько бывших вояк меняют свои ордена или почетные знаки на бутерброд с маслом. Но что поделаешь? Ночью я испытываю противоречивые чувства. Теперь мы на пути «домой», но имею ли я вообще дом? Место, где живут еще мои родители. Цел ли этот дом? Известий никаких нет. Нам, правда, сказали, что, как только наладится почтовая служба, нас всех уведомят о родственниках. Но когда это будет? Месяцами мои родители ничего не знают обо мне — письма не доходят. Так же ничего не знаю и я. А ведь там могло случиться самое плохое, особенно в связи с тем, что я слышал по радио: «В руинах мертвого города Хагена бушуют сильные уличные сражения, которые замыкают котел вокруг Рура». Когда мы проезжаем Гамбург, то видим настоящий «мертвый город». Все люди оттуда сбежали. Остались одни руины! На следующее утро мы едем в бешеном темпе, 70 миль в час (90 км/ч), на Бремен. Там уже все по-иному. Людей много. Нас, военных, очень волнует, как местные жители отнесутся к нам. Но что кажется непостижимым: люди в городах-развалинах, где на улицах лежит еще много трупов, которые не знают, живы ли их отцы и матери, не утратили любви к нам! Они машут нам и приветствуют возгласами ликования: «Откуда вы? Куда едете?» Бросают нам хлеб, цветы и всевозможные продукты. Мы получаем молоко и кофе (суррогат кофе). Люди смеются. Они радуются, что солдаты снова возвращаются домой. Они не виноваты в этой проигранной войне! Некоторые женщины плачут, но в то же время и кивают нам.
24
Ты, затраханный проклятый бастард! Иди к черту! (англ.)
25
Эй, парень! Иди сюда! Иди! Иди! (англ.)
26
Ха-ха! Давай, давай. Затраханные малыши!
18 июля 1945 г.Поездка продолжается! Вечером мы прибываем в Оснабрюкк. Имперский автобан полон американских колонн. Мы видим даже многочисленные танки. Поэтому продвигаемся вперед медленно. Ночуем в заводском цеху на жестком бетонном полу. Наконец проходит и эта ночь. Теперь мы уже не можем ехать так быстро, как раньше.
19 июля 1945 г.Утром мы едем дальше, в Вестфалию. В Мешеде и далее в Арнсбург (местонахождение правительства земли Арнсбург). Повсюду видны следы войны.
Разбитые машины, несколько подбитых танков и пробитых пулями баков с горючим. В Арнсбурге нас рассортировывают по районам, доставляют еще раз горячую еду из походных кухонь. Мы получаем «проездной билет» и садимся в 18.00 на товарный поезд, идущий в Хаген. Перед Хенгстеем поезд долго стоит у моста через Рур. И мы предпочли бы, наверное, пешком добираться до дому, но поезд наконец двинулся. Рельсы были отремонтированы только временно. Кондуктор объявляет: «Конечная станция! Все выходят». Скоро мы оказываемся на площади перед вокзалом в Хагене. Кругом только одни руины! Боже мой! Как выглядит сегодня этот город! Улиц больше нет, только горы развалин, из которых все еще поднимается дурно пахнущий чад и дым. Среди рухнувших домов только узкие тропинки. Лишь немногие улицы можно узнать в центре. Перед руинами ратуши высокая куча мусора, рыночный зал выгорел, обрушился большой купол. Я обреченно расспрашиваю идущих мне навстречу прохожих: «Остались ли какие-нибудь целые дома в городе?» Мне отвечают: «Осталось, только очень мало, и все они заняты „томми“». Ну, думаю я, может быть, на мое счастье, «томми» сидят как раз в нашем доме! Я ускоряю шаги, иду по Вассерлозен-Тайль, затем по улице Пукель за притоком реки Эмс. Там встречает меня сосед. Он обрадовал меня, заявив, что с моим домом все в порядке, там еще живут немцы. Слава богу! На Хазенлауф я встречаю своего отца, затем я вижу мать! Боже мой! Какая радость! Дома я захожу в каждую комнату. Об этом можно было только мечтать! Я рассказываю о себе и повторяю все снова и снова. Наконец все проходит: и нужда, и опасности! Однако за что мы боролись? Было ли все это напрасно?
И все же мы благодарим Бога!
Дополнение
Это снова и снова воспоминания, сверлящие душу, а также мучительные вопросы, которые тревожат меня: «Почему мне повезло в этой жизни? Заслужил ли я все это? Было ли это божественное провидение? Или только счастливый случай?» Вновь и вновь я сомневаюсь, было ли это волей Бога, веру в которого я хранил во время всех ужасных событий, описанных в настоящей книге. Тех, что произошли за полных четыре года войны на Востоке, и где я оказывался на волосок от гибели при различных драматических обстоятельствах, которые угрожали мне смертью (тогда мы говорили «геройской смертью»)? Почему многие из моих молодых друзей погибли от взрывов снарядов или разорваны на куски пулями пулеметов? Почему наш фельдфебель Бобби Рейман застрелил себя, когда потерял всякую надежду на спасение? Отчего было столько раненых наших солдат во время жестоких арьергардных боев во время операции «Цитадель» (1943)? Почему Бог допустил, что мой усердный связной Гюнтер Лоренц (позднее унтер-офицер) истекал кровью в течение последних недель перед концом войны, изрешеченный осколком миномета, в котле к западу от Кенигсберга?
К сожалению, мы, которые чувствовали себя элитой, воевали с одним из наших самых неудачных командиров роты. Он был наследником обер-лейтенанта Шмельтера, которого отозвали из-за неудачного боя. Впрочем, он был в этом совершенно не виноват. А такого, как он, у нас больше не было. Уже в Румынии наш новый командир потерял почти всех своих унтер-офицеров. Он был по профессии преподаватель и происходил откуда-то из Рурской области. «Парень опозорил всю Рурскую область!» — говорили тогда про него некоторые вояки, которых мобилизовали оттуда в армию. Но теперь расскажу о моем личном опыте общения с ним.
I. Моторизованный марш при вступлении в Румынию
Мы ехали в длинных колоннах, подразделение за подразделением, со всем имуществом, которое было нам необходимо на фронте. Русские летчики все время бомбили нас. Они прибывали эшелон за эшелоном. Колонна транспортных средств проезжала в плотной пыли непосредственно по той дороге, над которой они крутились. Как навозные мухи. По шуму их моторов я сразу же подумал: «Сейчас они будут над нами — слишком быстро летят навстречу». Мы можем уйти от них, если двинемся быстрее. Водители и делают это, сворачивают резко налево, потом направо и заезжают на пустое поле. Дорога свободна. Два самолета Ил-2 уже не стреляют своими бортовыми пушками из пулеметов. Я положил нашему водителю руку на плечо: «Вперед! Полный газ! Мы повезем это мясо на убой!» Шофер нажал на педаль акселератора, и машина (легковой пятиместный вездеход) помчалась вперед! Тут на нас закричал обер-лейтенант: «Остановитесь! Езжайте правее на пашню!» Там Ил-2 начали снова стрелять из бортового оружия, и я заметил, что они уже за 20 м от нас. Водитель медлил. «Газу, газу! — закричали мы оба. — Вперед!» — и нажимали на его плечо. Наконец он дал полный газ, и нам удалось проскочить! Наша машина не пострадала, но несколько грузовиков, которые ехали по другой стороне дороги, сгорели. Никто из нас не был даже ранен. Если бы обер-лейтенант не крикнул нам, мы были бы, возможно, уже на месте этих грузовиков. Он начал ругать водителя, а когда я стал защищать его, прикрикнул: «Нечего его прикрывать! Он не выполнил приказ!» В связи с вечерними сообщениями я хотел ему высказать свое мнение, но он был очень возбужден. После этой вспышки его возмущение утихло. Но наши взаимоотношения были омрачены.
II. Особая порция для обер-лейтенанта
В один из вечеров фельдфебель Геллерт (старшина роты) доставил нам продовольствие. Но для обер-лейтенанта он принес особую пищу — холодное жаркое. Раньше у нас лейтенант никогда не имел какой-либо особой порции. Что же случилось сейчас? Итак, у нас было мясо для всей роты, и мы распределили его одинаково для каждого. Никто не получил специальную порцию холодного жаркого. Когда обер-лейтенант сердито раскрыл свой стейк, он спросил у меня, положена ли ему особая порция. «Нет, господин обер-лейтенант, это единственный пакет специально для вас, поскольку вы являетесь командиром нашей роты».
Если бы взгляды смогли убивать, то я не пережил бы эту войну! Когда я снова увидел Оскара Геллерта, то сказал ему: «Дорогой фельдфебель Оскар, больше никогда не делай этого». Надо сказать, что после этого случая обер-лейтенант больше никогда не просил себе особой порции! Перед ним сразу вставал фельдфебель. Так мне рассказывал адъютант. И фельдфебель, и обер-лейтенант в дальнейшем долгое время сохраняли хорошие отношения.
III. Военные действия в Литве
Несколькими неделями позже мы были в Литве и вскоре должны были отправиться в Курляндию. Во время одной атаки, кроме всего прочего, я выполнил все указания, которые дал мне командир роты. При первых же минутах наступления я со своим связным залег за одним из домов, чтобы накопить силы перед штурмом. Тут неожиданно появился обер-лейтенант, остановился передо мной, убедился, что все в порядке, и посмотрел на мои часы. «Через две минуты начнется атака, господин обер-лейтенант», — сказал я. После этого взял свой пистолет-пулемет и, как только начала стрелять артиллерия, побежал со своим связным на пашню, где укрылся между колосьями зерна, которые стояли там рядами. Как только мы залегли в этом укрытии среди колосьев, я осмотрелся. «А где, собственно, остался наш обер-лейтенант? Скорее всего, он задержался у командира батальона», — подумал я. Мы встали и побежали дальше, туда, где проходила линия обороны русских. Приблизительно за 250–300 м мы бросились за сноп пшеницы и снова отдохнули. В нашем направлении начал стрелять русский крупнокалиберный пулемет. В это время появился обер-лейтенант. К счастью, он избежал ранения, хотя пули свистели около него. Пыхтя, он бросился между нами и приказал: «Окапывайтесь немедленно!» Я думал, что ослышался. Здесь невозможно окапываться! Мы ведь атакуем! И должны броситься в окопы врага вслед за первой линией пехоты. Правда, проклятый пулемет прямо перед нашим носом выпустил обойму патронов, зарывшихся в землю. Обер-лейтенант начал немедленно копать для себя окоп. Мы даже дали ему большую лопату, а затем короткими перебежками помчались вперед, уверенные, что уйдем от непосредственного обстрела. Несколько пехотинцев уже вышли из укрытий, чтобы добежать около 400–450 м до находящейся впереди большой усадьбы. Но иван уже спохватился! Он начал стрелять из нескольких пулеметов и тяжелого гранатомета. Правда, артиллерия еще не вступила в бой! Внезапно один из 12-см фугасов взорвался в нашей низине. Теперь следовало бежать прочь отсюда! Я обернулся назад, чтобы увидеть, что стало с нашим «героем», и увидел его одинокого, зарывшегося в солому в низине. Но он не успел еще вырыть окоп, как противник опять пустил на это место несколько 12-см фугасов. Мы мчались вовсю, уклоняясь от осколков, стремясь как можно скорее добежать до усадьбы. Наш же «герой» получал свою долю там, в низине! Расстояние до усадьбы было еще порядочное. Теперь пули свистели уже вокруг нас и рикошетировали по всей местности, где только им попадалось препятствие. Наконец, пыхтя и хватая воздух, мы достигли усадьбы и быстро бросились в первое попавшееся укрытие. Там полежали почти 10 минут и немного отдохнули. Потом мы услышали выстрелы реактивного миномета «катюша». Однако осколки ложились слишком далеко, образовывая за усадьбой большое черное пыльное облако, которое было у нас на виду. Я стоял, прислонившись к углу стены, и думал: «Где же все-таки наш командир роты?» Снова начала стрелять «катюша» почти в то же самое место. Когда дым и пыль медленно рассеялись, я увидел какую-то фигуру, которая, словно укушенная тарантулом, бежала к нашей усадьбе, спасая свою жизнь. Я узнал нашего обер-лейтенанта. Я крикнул ему: «Сюда, господин обер-лейтенант! Мы здесь!» Однако тот, казалось, не слышал ничего и мчался мимо нас напрямик к большому стогу сена, который лежал между домами. Затем он стал закапываться на три-четыре метра в солому и совершенно неподвижно залег там. Время от времени он издавал невнятные звуки: «О, о, ах, ах-хи-хи». Несколько находящихся рядом вояк с удивлением приподнимали голову. Я обратил внимание, что они отпустили ряд ядовитых фраз в адрес обер-лейтенанта. Я услышал слово «трус» и замечание: «Однако раньше он был большим любителем делать нам пространные выговоры». Я оставил одного солдата перед окопом командира роты, а сам занялся своими солдатами, которые тащили минометную плиту, двуногий лафет и ящик с боеприпасами. Потом нашел для себя наблюдательный пункт и оборудовал шесть огневых позиций. Примерно через три четверти часа к вечеру прибыл связной: «Всех командиров рот 2-го батальона — на командный пункт». Он находился приблизительно от 350 до 400 м справа перед нами. Я сообщил приказ нашему «герою», который все еще сидел в своем окопе. На позиции все минометчики только ухмылялись. Но «герой» ничего не слышал и не желал выходить из окопа. Я несколько раз повторил ему приказ, но он только шипел что-то вроде «О, о — хи-хи». На мой громкий вопрос, не ранен ли он, никакого ответа. Тогда я сам с обер-фельдфебелем Гроссе (командиром легких орудий пехоты) отправился к командному пункту батальона. Там нам должны были изложить дальнейший план атаки. Видимо, далее следовало наступать на Курсенау. Когда мы представились капитану Шмельтеру, тот сразу спросил: «Что с вашим обер-лейтенантом? Не ранен ли он? Почему не пришел с вами?» Командиры остальных рот уже собрались вместе со своими связными. Я пытался возможно осторожнее описать, в каком сейчас состоянии находится наш командир роты. «Он дважды попал под огонь „катюш“, господин капитан, и нервы его, конечно, подвели». Другие командиры рот и капитан Шмельтер посмотрели многозначительно. Затем капитан обратился ко мне: «Вы и обер-фельдфебель Гроссе останьтесь и затем сообщите господину обер-лейтенанту, что здесь обсуждалось. Как только он будет снова на ногах, пускай представится мне». — «О-хо, — подумал я, — однако ты опозорился перед капитаном. Вместо того чтобы копать окоп, подумал бы, как не опозорить нас, „старых зайцев“, перед батальонным». Конечно, у каждого солдата могут однажды сдать нервы в опасных для жизни ситуациях. Однако мне написали потом, как вел себя в дальнейшем этот обер-лейтенант. Он, как только получил небольшую рану в плечо, отправился в Бад Кёнигштайн, затем в Таунас и написал нашему фельдфебелю Оскару Геллерту письмо. Я приготовил для него некую бандероль (о которой уже писал ранее), направил по присланному адресу и приписал несколько строк.