В башне из лобной кости
Шрифт:
Я хвасталась, что близкие и не очень близкие мои люди — сплошь жемчужные зерна. Преувеличила. Имелась девочка-вампир с ярко-красным ртом, высосав кровь последовательно из матери, бабушки и отца, она приступила к мальчику, моложе себя, поддавшемуся ее чарам подобно остальным, включая меня. Отравленный мальчик, умница и с задатками, рос-рос, кренясь то влево, то вправо, и вырос в младофашиста. Может, вырос бы и без девочкина яда, с ядом вышло надежнее. Публицист, из приятелей, по-честному, как он говорил, заделавшись депутатом и не отказываясь от либеральных проектов, украл, явившись с омоновцами в масках, у бывшей жены общую малолетнюю дочь, заявив, что воспитает девочку лучше матери и пригрозив физической расправой, если та подаст голос. Кстати, все трое были здесь. Гости кучковались. Кучки перетекали одна в другую, в облаках дорогого парфюма и трубочного табака.
Мы с мужем пришли, потому что я задумала лицом к лицу столкнуться с Эженом Эрнестовичем Овдеевым, по прозвищу ЭЭ, стоявшим во главе канала, для которого мы с Ликой готовили наше кино. Общее демократическое прошлое давало шанс на взаимопонимание. Он был необыкновенно хорош когда-то: умный, схватчивый, быстрый, открытый новым идеям и сам великолепно продуцирующий их — работать с ним, наблюдать его в работе, видеть плоды его работы было одно наслаждение.
С тех пор прошло десять лет. Я увидела его вдали от севрюги и от меня, в кучке сплошных випов,
Расстояние и общий гул делали плохой слышимость, неплохой была видимость.
Говорил помощник президента, и, должно быть, что-то смешное, потому что окружение встречало каждое слово длинного, невзрачного, с рыбьим взором юноши с безудержным восхищением. Меня поразило выражение лица ЭЭ. В нем никогда не читалось высокомерия или наглости, однако всегда — не афишируемое чувство собственного достоинства. Как корова языком слизнула. ЭЭ трясся от смеха подобострастно, с умильной гримасой, заглядывая в рыбьи глазки, как какой-нибудь гоголевский или щедринский тип, какими их изображал у себя в театре его папа. Возникло ощущение, будто я подсмотрела то, чем люди не должны заниматься в публичных местах. Преодолевая отвращение, я потащила мужа непосредственно в их гнездовье, чтобы попасться ЭЭ на глаза. Мы продефилировали мимо — он меня не заметил. Еще раз мимо — напрасно. Чувство отвращения поменяло адресата, теперь я была субъектом и объектом одновременно. Что ты дергаешься, с изумлением спросил муж. Уходим, потащила я мужа к выходу. Почему уходим, бал едва начался, ты сама хотела, не унимался муж. Хотела и расхотела, отрезала я. По барабану. По барабану ударили щетки. По барабану ударили щетки, и пошел ритм. Живой оркестр оркестровал встречу друзей. У выхода я оглянулась и встретилась взглядом с ЭЭ. На долю секунды. Этого было достаточно. Он тотчас отвернулся, сделав вид, что он не он, а я не я. В долю секунды что-то произошло. Или у меня со зрением, или реально. Какой-то сдвиг. Какая-то рефракция, реализация, реинкарнация, рекуперация, реанимация или репродукция — см. словарь, мне было некогда и негде: термины выскакивали непроизвольно, как лягушки из болота, и болото выплыло не частью фразеологического оборота, а местом действия. ЭЭ, голый, безволосый, с синими венами на неожиданно толстых ногах, сплевывал длинную, вязкую слюну, а она никак не отплевывалась, а приклеивалась к шикарно протезированному рту и бритому подбородку, и он пытался руками отодрать клейкую массу. Випы, только что вальяжно веселившиеся в дорогих костюмах от Бриони и других престижных домов моды, названия которых я забыла, также обнаженные, вглядывались с озабоченными лицами в мутную жижу, что-то ловя в ней, а один, подняв физиономию вверх, вдруг завыл, сделавшись похожим на тоскливого ночного волка. Юноша-помощник, оставшийся наедине с собой, с неспортивным телом, вислыми грудями и такими же ягодицами, неожиданно завертелся волчком на месте, хлопая ладошками по мутной воде, то ли привлекая к себе внимание, то ли играясь самостоятельно как даун. Девочка-вампир, всегда затянутая в черное и оттого казавшаяся стройной, без одежды явила вдруг рубенсовские формы, ее пышное тело, с приставшими к нему водорослями и палыми листьями, почапало к помощнику, и помощник, расплываясь, подумал вслух: офелия. Ах ты, мой гамлет, подумала вслух девочка-вампир и всосалась в рыбий глаз, отчего его обладатель сладострастно обмяк и окончательно расплылся по воде в виде жирного нефтяного пятна. Нагой младофашистик, до сих пор делавший вид, что никто и ничто его среди толпы не занимает, что он как кошка, которая гуляет сама по себе, некрасиво втянул сопли в нос и, расталкивая других ню, мужчин и женщин, энергично пробился к девочке-вампиру, но, скорее, к нефтяному пятну. Девочка на всякий случай вильнула хвостом, с этой секунды не офелия, а чистая, то есть грязная русалка, но фашистик уже мазал себя нефтью в охотку. Калерия Охина, могучая, костистая, так что кость стучала о кость, отбросила сигарету, соблюдая правила противопожарной безопасности, и ринулась туда же. За ней последовал молодящийся и лысеющий меньшевик из приемной комиссии с одиннадцатимесячной беременностью, теперь не скрываемой модным пиджаком. За ним поспешил политолог с округлой головой, копией футбольного мяча. За политологом — популярный шоумен с гарвардской небритостью и проплешинами на темечке: болотная вода смыла чернила, какими стилисты закрашивали проплешины перед появлением на экране или в свете. За шоуменом помчался популярный адвокат, он же писатель, он же политолог, в общем, тот же шоумен и той же голубизны. Как болотная жижа растворила чернила, так голизна джентльменов и дам растворила джентльменское и дамское. Первоначальный подвижный треугольник множился на глазах, превращаясь в пяти-, десяти-, тридцатиугольник, форменный бес, что есть бес форменный, бесформенный хоровод приобретал все более скотский характер. Бабы и мужики бегали друг за другом, в болотистой местности, как в лесу, сталкиваясь, пихаясь, скаля клыки и выставляя когти. Только что в нарядах и драгоценностях, задрапированные по уши, хотя и с выставочной грудью или бедрами, в позах почти что аристократических, нынче весь этот болотный демос просвечивал насквозь, и видно было, как животно волнуется в них лимфа и закипает кровь. Были и те, у кого ничего не волновалось и не закипало, они прыгали и пластались, как лягушки, а то сидели молча, замерев, выпучив очки, мертвые прежде смерти. Крупная жена крупного олигарха, утеряв бриллианты и Луи Виттона, из павы величавой, благосклонности которой дамы и господа искали прежде, преобразилась в бесстыдную самку, ковыряясь в грязи и бросаясь комками в замеревших ляг, завлекая их, пытаясь пробудить и побудить хоть к подобию действий, но безуспешно. Насытившийся нефтью мальчик-фашистик оглянулся, разбежавшаяся Охина охнула, налетела на него и исторгла победоносный крик. Мальчик исторг ответный. Множество диких голосов подхватило какофонию. А блестящая телеведущая, красавица и умница, внезапно описавшись, села в сделанную ею лужу и разрыдалась. Я взглянула на голого мужа. За него мне не было стыдно: атлетическое телосложение никуда не делось, это мне, безгрудой, с деформированным позвоночником, лучше бы на публике не появляться. И не видеть того, что увидела. Покинув меня, муж
Тьма настала.
Осветительная ракета, времен войны или мира, не разобрать, взорвалась и осветила окрестности.
Я лежала на какой-то кушетке, надо мной восходило лицо мужа. Тебе лучше, спросил он. Если ты со мной, мне прекрасно, пробормотала я, не чувствуя собственного тела. Я с тобой, сказал муж, помогая мне подняться. Окружившие нас модники обоего пола расступились, и мы вышли на свежий воздух. Я счастливо вдохнула его полной грудью. Пахло выхлопными газами. Скажи, у меня порочное воображение, спросила я мужа. А мне почем знать, отмахнулся он, как от неважного. А может, я ведьма, спросила я. По временам, несомненно, без улыбки произнес мой муж.
61
Застряло фолкнеровское: «Лучшее в моем представлении — это поражение. Попытаться сделать то, чего сделать не можешь, даже надеяться не можешь, что получится, и все-таки попытаться. Вот это и есть для меня успех».
62
Никто не проходит земной путь таким, каким встал на него.
Шестое августа, по-старому, Преображение Господне. Кликнула в компьютере по делу, а выскочило, что шестое августа.
Мой друг Санька Опер начинал бесхозным мальчишкой на Дальнем Востоке, происходя из семьи золотозубого капитана дальнего плавания, который уплыл однажды и не приплыл, и что там было, ушел ли непосредственно с берега к другой, утонул ли в море или остался в заграничном порту, изменив не одной жене, но и Родине, мать Саньку никогда не поведала, терпела, пока вырастет, а потом умерла, не дотерпев, пока Санек вырастет. Проваландавшись, где можно и где нельзя, обитателем детдома, малолетним вором, сторожем на рыбзаводе, грузчиком, студентом факультета журналистики Дальневосточного университета, далее везде, в отечестве и за кордоном, он стал настоящим журналистом и писателем, что редкость среди нашего брата и нашей сестры.
Моя подруга Таша, ясноглазая красавица, избалованная состоятельным мужем, а состоятельные мужья во времена нашей молодости составляли еще большую редкость, чем журналисты-писатели, струящаяся, носившая себя как стеклянный сосуд, ни к чему не прилагавшая усилий, не маломощный субъект, а вожделенный объект, — спустя тридцать лет, давно замужем за рассеянным ученым, стала играть с акциями на бирже, американской, а не российской, убей меня Бог, если б я хоть что-то соображала на этом поле, а она соображала, да так, что выиграла состояние в пару миллионов зеленых, после чего купила несколько квартир, в Нью-Йорке, Филадельфии и Бостоне, обеспечив не только себя и мужа, но и его научные занятия, на которые правительство не давало ни шиша.
А один мой старый друг, за восемьдесят, известный, оценил другого известного, узнав о его смерти: жаль, к концу жизни он выработался в порядочного человека.
Вырабатывались и преображались.
Восьмидесятилетний прочел одну мою вещь и сказал: понравилась. Добавив: вещь с претензиями. Спросила: чем же понравилась, если с претензиями? Ответил: а вот претензиями и понравилась.
О, чэдные старики всеобщей и моей жизни, где вы, без вас плохо. Практически не на кого взглянуть. Какое счастье, что было время смотреть на вас, без малейшей корысти, перед Богом говорю, ни разу не попользовалась вашим благорасположением как ключом к чему-то. Один приходил в редакцию и говорил: Оча — он тоже звал меня Оча, — у вас счастливые глаза, я редко у кого в Москве встречал такие счастливые глаза, но учтите, люди со счастливыми глазами не делают литературу. Он успел увидеть, как они переменились. Другой, прогуливаясь вместе на Воробьевых горах, учил: один проводит дни, томясь и скучая, а другой входит в автобус — и с ним уже приключаются приключения, надо, моя хорошая, быть готовым к приключениям, тогда они не обойдут вас стороной. Третий наливал красного вина, когда я навещала его, вытягивал длинные ноги и предлагал: давайте помолчим, вспомним каждый свое, а потом обменяемся воспоминаниями и посмотрим, у кого насыщеннее; он любил свою старость и любил похвастать ее преимуществами в сравнении с ущербностью моей молодости. Они ушли, великие старики, а переменилось ли с этим что-то для меня, кто мешает мне толковать — токовать — с ними, реагируя на усмешку или жест, передавая соль или беря полный бокал вина, и слушать, слушать их — любимейшее занятие из всех. И разве одних стариков — в моем списке: Охлобыстин, Остер, Овчинникова, Орешкин, хм. Я не живу прошлым, как не живу будущим, все есть моя настоящая жизнь, включая тех, кто не знаком мне лично, а я знаю о них больше, чем о соседях по лестничной клетке, знаю цвет глаз, форму рук, знаю, что имело место на берлинском вокзале, или в чешских Мокропсах, или в петербургской карете, которая пересекла путь другой кареты, но сидевшая в ней близорукая молодая женщина не узнала мужа, и он проследовал дальше, к Черной речке, и кончилось тем, чем кончилось. Мокропсы, Баден-Баден, Грасс милы мне так же, как Тамань с Бахчисараем. Преображенные, малые и великие тени живут во мне, а значит, свет, дающий тень, так ярок, что способен сотворить чудо.
Шестое августа по-старому, Преображение Господне.
Входил ли Окоемов в сонм моих теней?
Да уж, бесспорно.
Интересно, а про меня что-нибудь есть в его тетрадях независимого с оглядатая?
Прости мне мои амбиции, Господи.
63
Мне не хватило духовности, чтобы порадоваться за ЭЭ, взобравшегося на самую верхушку шеста, туда, где помощник президента и, разумеется, сам президент и где им раскачиваться до упаду, в то время как прочим нам копошиться внизу у подножья.
Следить надо за собой, как укоряют медсестры в больницах и домах престарелых тех, кто распускается. Хотя, может, у больных и престарелых просто кончились силы.
У меня они пока есть.
Я говорила, что у них и у нас разные риски и, соответственно, разная плата за страх. Если ушла любовь, если ушло здоровье, если умерла мать, если погиб сын — все разное у малых и больших, назовем это так. Пока мы малые. Или всегда. Ботинки на вырост, чувства на вырост, чувства на выброс, информация на вброс. Игры больших людей, на которых малые взирают, раскрыв варежку, завидуя ошалело и неразумно: вот бы мне туда. Да не надо тебе туда, солнце мое, кроме больших денег и большой власти, с которыми ты так и так не справишься, там большая кровь и большое опустошение. А падать сверху? Мой король, вы теряете голову, ах, король, как рассеяны вы. Первая потеря головы — от любви, последняя — от гильотины.