В башне из лобной кости

Кучкина Ольга Андреевна

— Ну и как вам мой кинец, не отвечает требованиям демократической общественности, полный писец, да?

Машинально отметив рифму в словах кинец и писец, спросила в свою очередь:

— Сами как думаете?

— До вчерашнего дня думала, что кинцо влом, а с утра вспомнила, что три дня прошло, а звонка от вас нет как нет…

— Кино хорошее, Лика, — перебила я, с целью ограничить ее словарь.

— Хорошее?! — ахнула она, снова добавив обогащающего матерного элемента. — А что ж вы в молчанку играли?

— Кое-какие домашние проблемы, и как-то не поняла, что вам необходима рецензия, если честно, — сказала я.

— А вы шту-у-чка, — протянула Лика. — Обиделись, что провела вечер не с вами, а со своими?

Штучка была Лика. Она понимала

все, и даже больше, чем требовалось для дела. Чтобы не затягивать объяснений, я была краткой: богатая картинка, удачная композиция, почти нет авторского текста. Последнее — что плакала.

— Так ведь это первое, а не последнее! — вскричала Лика.

— Пожалуй, — согласилась я.

— Слава Богу, а то меня три дня наизнанку выворачивает, будто я обпилась, а я и не пила ничего, кроме пива, а прорех столько насчитала, что впору пленку кромсать, как художники холсты кромсают.

— Вы про Окоемова?

— А он тоже кромсал? Нет, я просто. А что за проблемы, не могу помочь? — молниеносно, без паузы, сменила она тему.

— Вряд ли, — помедлила я и постаралась ужать сюжет до нескольких слов: — От одного молодого человека жена ушла, и он жить не хочет.

— Близкий вам молодой человек? — предположила Лика.

— Как сказать, в общем, да, — поразмыслила я.

— Я думаю иногда, — закурила Лика на том конце провода, — что мы снимаем фильмы, рисуем полотна, пишем книги, а настоящей, своей жизнью не живем, а они живут.

— Кто они?

— Люди.

— А мы не люди?

— Мы тоже люди, но кто из нас живет правильней?

— Детский вопрос, — отмахнулась я. — Хотя, не исключено, что самый важный.

— А вы видели мужика с бородой и с животом, с которым я жмалась, когда пришла?

Я не поспевала за ее скоростями. В ней ужасно приятно было то, что не засиживалась на похвалах. Она нуждалась в них, как всякий человек, но, получив дозу, не пыталась удвоить и утроить.

— К кому вы сели на колени, — уточнила я.

— Значит, видели, — обрадовалась она. — Это мой муж. Мы с ним вместе все мои кино делаем. Он пишет заявки как Бог, он умеет эти штуки: идейное содержание, жгучая современность, обращение к проблемам, волнующим общество, этсетера. Я тону, как в болоте, а он написал и забыл, легко. Мы поженились, когда он учился в десятом классе, а я заканчивала ВГИК. Он моложе на шесть лет. Не обратили внимания, что без ноги? Автокатастрофа, пять лет назад. Профессиональный волейболист, а попал в катастрофу, пришлось менять образ жизни, занятие, всё. Оказалось, и тут одарен, классно сечет драматургию, и нюх у него, стервеца, на фальшь, как у охотничьей суки. А это в нашей профессии, сами знаете. Растолстел вот, жалко, на месте сидючи, после прежних нескончаемых тренировок.

— Вы давно не видались? — догадалась я.

— Что жмались прилюдно? С утра. Я когда его вижу, всегда жмусь. После катастрофы. Очень дорожу. Им и каждой минуткой, что с ним.

Она продолжала нравиться мне. И как про мужа — понравилось.

Мы с ней занимались чужими жизнями, потому что что?

— Вы когда-нибудь слышали, Лика, о такой штуке, как пайдейя? — спросила я.

— Нет, — сказала она.

— Пайдейя — это то, что делает людей людьми. Не будь пайдейи, мы превратились бы в скотов. К разговору о том, кто живет настоящей жизнью, а кто нет, и существует ли чужая жизнь как таковая, если вдуматься, что на земле все началось с двоих, которые пошли плодиться, и таким образом все люди — родня друг другу, и не метафорически, а буквально.

— Само слово что означает? — нетерпеливо спросила Лика.

— Доводка, шлифовка, совершенствование. У древних греков — связь между совершенным Космосом и человеком как частицей Космоса. Отсюда понятия меры и красоты, золотой середины и гармонии.

— Мы не древние греки, — вздохнула, как всхлипнула, Лика.

— Мы наследники, — сообщила я. — Есть наследство, и есть наш выбор,

кому и чему мы наследуем, хотим доводить и шлифовать или не хотим.

— Хотеть-то он, можеть, и хотит, да кто ж ему дасть! — рассмеялась Лика, снижая мой пафос.

Я рассмеялась ответно.

Золотая осень вернулась, держась последними листочками календаря.

52

Первую половину лет занималась собственной персоной. Во вторую половину зим разглядела и полюбила остальных. Жалеючи, понимаючи, прощаючи — о Боже, если на ком вина, то не передо мной. А все равно кого-то в свою компанию не возьму, хоть ты тресни. Но не будем о грустном.

Своей компанией ехали в додже к Саньке на дачу. В додже сидели: Санька Опер, его шофер, русак со вздернутым носом, мой муж и я. Санька только что отстроил дачу, и мы приглашены были на смотрины новопредставленного. Это была не такая дача, как у нас. Это был загородный дом. Для новой жизни. Мужики все, у кого завелись деньги, принялись строить загородные дома для новой жизни. Ну что было у Санька, типичного советского разночинца, представителя интеллектуального труда, и не в начале карьеры, а в середке, считай, ближе к концу, когда он поднялся на высшую по всем критериям ступеньку, став заместителем главного редактора газеты Сплошные вести. Трехкомнатная в хрущевке, с потолками, которых мужчина среднего роста касается пальцами; с семиметровой кухней, куда вбит стандартный кухонный набор: пять полок, две тумбы, мойка, холодильник и жена, красавица Таня, которую все звали Тяпа, ловко снующая посреди; а также узкая лоджия, предмет зависти тех, у кого лоджии нет, потому что туда можно выставить ненужное барахло или развести чахлые цветы. Хорошенький итальянский диванчик, который удалось достать — тогда, кто не забыл, не покупали, а доставали, за деньги, разумеется, но путем перенапряжения усилий, — итальянский диванчик упорно перегораживал крошечную площадь залы, залой именовалась главная комната, где заморский предмет переставляли так и эдак, а в результате пришлось выставить на аукцион, мы были единственными участниками, завязалась яростная торговля: Санька просил 750, я давала 700, диванчик нам очень нравился, хотя не был нужен, а Санька жадничал, хотя ему он тоже не был нужен. Тяпа и мой муж, смеясь, наблюдали сцену, и каждый уговаривал свою половину уступить. Тяпа уговаривала успешнее, ее муж уступил. Но и этой малогабаритной квартирой Саня, пришелец с Дальнего Востока, гордился как всякий покоритель столицы.

Между тем Саней и нынешним — пропасть, при том, что он один и тот же, поскольку пропасть между временами, они одни и те же. Люди перекидываются, и времена перекидываются, суть едва ли меняется. Санек в додже ругательски ругал своего шефа, называя того вором, приводя убедительные доказательства и ничуть не стесняясь водителя. Я сидела в дальнем углу доджа и не могла ущипнуть Санька, чтобы заткнулся. Когда, приехав, вышли из машины, я дернула его за рукав: до чего ты неосторожен, болтать при шофере. Свой парень, отвечал убежденно Санек, и мне стало неловко за мое скобарство так же, как было неловко, когда победила моя цена.

Дом, обшитый светлой доской, казался залитым солнцем, отсутствовавшим в небе. Аккуратный двор имел газон, цветник, фонтан и одно раскидистое деревце. Позже, когда Санек напишет роман о наших временах, он введет в него сменявшихся узбеков, таджиков и армян на просторах его капиталистического строительства и упомянет евроямы, какие копали то ли первые, то ли последние, выставив соответствующий счет в валюте, которую наши депутаты законом запретили произносить вслух, что вызвало при чтении взрыв смеха — я имею в виду оба чтения, как Санькиного романа, так и депутатского закона.