В Бога веруем
Шрифт:
Когда Навуходоносор был отлучен от людей и одичал, волосы у него выросли, как у льва, а назареи (класс посвященных, к которому принадлежали и Самсон, и Христос) по доброй воле давали обет не стричь волос. Порою для нестриженых все заканчивалось печальнее, чем для стриженых, что видно на примере Авессалома, самого красивого и хвалимого мужчины в Израиле. Волосы с его головы весили двести сиклей (по нашим сложным подсчетам, примерно 3,63 кг, но на всякий случай подсчитайте сами: мы, руководствуясь богословским словарем, взяли сикль как серебряную монету весом в четыре римских динария по 4,54 г каждый), и этими волосами он запутался в ветвях большого дуба — “и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал” — и, разумеется, тотчас
Римляне называли комету волосатой звездой, а Трансальпийскую Галлию во времена Цезаря — Косматой Галлией. Попавший к сарматам и гетам Овидий с отвращением пишет, что аборигены не стригут ни бороды, ни волос, а зимою в их космах часто висят ледышки и звенят при движенье. А у парфянских царей волосы были длинные, но хорошо ухоженные.
Про Меровингов вы помните; стоило кого-то из них остричь, он автоматически лишался престола. В средневековой Европе верили, что зловредная сила колдунов таится в их волосах, и с ними ничего нельзя поделать, пока волосы целы. Потом был XVI век, XVIII — головы стали мыть значительно чаще, дважды в месяц, с длинными волосами соперничали парики. И, наконец, последние двести лет, когда длиною волос мужчины, фрондируя, выражали свой либерализм. У молодого Каткова — тогда шеллингианца — был хаер, как у Ленского. Длинные волосы (подумаешь, всего-то до плеч) страшно мешали ему работать, и он, занимаясь бумагами (Фенимора Купера переводил для Краевского на пару с Иваном Панаевым), беспрерывно откидывал их назад рукою.
Учтите, мы не спрашиваем вас, кто такой Катков. Не спрашиваете? Да ведь это —
Не спрашиваем! Нужно будет — сами посмотрим в энциклопедии.
Хорошо; скажем только, что Каткову его хаер приходилось помадить. Вот еще вопрос: помадить или не помадить? Завивать или не завивать? (Зри автопортрет молодого Дюрера: длинные завитые локоны из-под шапочки.) Может быть, лучше завязать узлом на макушке? (Зри японские картинки.) Или заплести в косу (зри китайские картинки), в две косы (зри фильмы с участием индейцев), в то, что на голове у Децла (зри MTV)? А хиппи, интересно, хаер помадили? Нет, они его просто не мыли. Получался эффект, как сейчас от модной пенки.
Ну и еще волосы не стригли и не стригут ситуативно, по обету: обет мести, или траура, или пока не сдашь все экзамены.
Вы не поверите, как мало изменилось за семь лет. Нет, разумеется, вы — и мы — и девочка Лиза — за эти годы прожили целую жизнь, обогатив свои коллекции воспоминаний новыми надеждами, новыми предательствами, новыми смертями. Но это частная жизнь, жизнь каждого, не востребованного телевизором — ведь как ни верти, компатриот сам по себе не является информационным поводом. А жизнь страны? Каким ничтожным кажется то, что было семь лет назад. А вот если семьдесят — то величественным. А семьсот — волшебным. Время, как вода, уходит сквозь песок и возвращается с неба. Время — круглое, как коловратность; такое наше геометрическое открытие. Круглое, как зло. Круг за кругом, и только где-то в подземных озерах времени скапливаются, набираясь по капле (вот мы представляем, как капли отрываются от большого плотного шара) боль и отчаяние — когда-нибудь потом их станет слишком много, они хлынут и затопят, что и зафиксировано в различных пророчествах. Нельзя ли попроще? Вы нас убить хотите, куда еще проще? Одно и то же зло циркулирует по принципу “круговорот зла в природе”, так? При этом некоторая его часть каждый раз идет на увеличение неприкосновенного запаса, ясно? В один дивный день заначку станет негде хранить, и она пойдет в дело, что тут непонятного. Так бывает? Бывает, бывает. Бывает, что и презервативы рвутся.
Время круглое, а пространство — кривое. Впрочем, пространство тоже круглое — как небо вокруг Земли. Все на свете круглое — это наше открытие № 2, — даже если притворяется прямым, кривым, горбатым, хаотично движущимся, исторически обоснованным.
Что
Однако произошла — такие вещи происходят чудовищно быстро — смена поколений. Родителям к сорока — родителей на помойку, — выросшие дети слушают музыку своего будущего. Они еще ничего не определяют — если “чем-то” считать заводы и пароходы, зато им принадлежат жизнь и свобода. Это ведь хорошо, что власть во взрослых пожилых руках: есть кого ненавидеть и осмеивать, на кого смотреть, скривив лицо: не буду таким никогда.
“Не торгуй своей бессмертной душой, иначе станешь, как мы”, — вот единственный драгоценный урок, который граждане преподносят одним своим видом юношеству. Как и другие полезные уроки, большинством он забывается, и к двадцати пяти годам большинство мирно подыхает от наследственной сухотки души. Вашей девочке Лизе еще далеко до двадцати пяти. Вот именно! Как раз о девочке Лизе и надлежит сейчас рассказать.
Воспитанием ее занимались Аристид Иванович и Негодяев, заботливо взлелеяв, в итоге все странности, сурово подавив все помогающие жить стереотипы и ненароком отбив всякий интерес к сверстникам. Она скиталась из школы в школу, потому что Аристид Иванович, в минуты просветления ознакомившись с положением дел в каждой следующей школе, приходил туда и говорил что-то вроде этого: “Ваше дело — учить. Вследствие того, что учить, в силу своего жесточайшего невежества, вы не в состоянии, вы беретесь воспитывать. Но воспитывать — не ваше дело, этим должны заниматься родители, чего они, впрочем, по ряду причин тоже не делают, но вас это никоим образом не касается, ваше дело — учить”, и т. д.
Она скиталась от книги к книге, от надежды к надежде, от одной угрюмой мечты к другой угрюмой мечте, по просторам новых роскошных апартаментов, в закоулках сна и бреда, по путям мощной, как океан, ненависти — неверными пенными дорогами, проложенными в толще ее воды. В шестнадцать лет она собрала вещички и из Бетси снова стала Лизой. И пожелала маме всего, что накопилось. И сказала папе все, что о нем думает. (Трусливо, зловредно, бесчестно слабовольный.) Собрала вещички и ушла к Негодяеву. (Зачем тебе этот мудак? — холодно удивилась мама.) Ах, вот как! Да. Сейчас они уже год как прожили вместе.
Тихие сумерки, и тихий молодой голос рассказывает что-нибудь ужасное. Говорили мы вам! Нет, он ее не развращал — в специальном смысле. Так получилось; он любил все редкое, диковинки. И не то что обратил внимание и выжидал положенный приличиями срок, но, как бывает, срок вышел, и он обратил внимание. Что там Земфира поет — “девочка созрела”? Боже правый, она все еще поет? А вы как думали! Мужайтесь.
Лиза стоит у окна (это какая-то новая квартира, не прежняя студия Негодяева), угрюмо смотрит и крутит прядь волос. Можно было, кажется, отучиться. Но детские привычки сидят глубоко.
А скажите, у вас остались какие-нибудь детские привычки? Мы вот знаем одну толстую даму, мать семейства и все такое, которая, гуляя вдоль путей, каждый раз останавливается и считает вагоны проходящего поезда, причем для нее очень важно, каким по счету окажется вагон-ресторан. Кто-то прикусывает от усердия язык, когда пишет: так и сидит за компьютером, словно на уроке. Кто-то старается не наступать (или, наоборот, наступить) на трещины в асфальте. Можно таскать в карманах разный хлам или бренчать в кармане мелочью. Спать, свернувшись клубком. Поворачиваться к стене. Отворачиваться от стены. Петь, сидя на горшке. А какая пропасть народа грызет ногти и сует в рот волосы (если это технически возможно).