В Бога веруем
Шрифт:
— Хочу, — говорит Лиза. — Купим ослика, посадим картошку. — Сидя на подоконнике, она перегибается, тянется и роется на нижних полках буфета. — Что же делать, — озабоченно бормочет она, — ни одной нет.
— Ни одной чего? — спрашивает Негодяев.
— Как чего? Трехлитровой банки. — (До чего неприятно смотреть в эти торжествующие угрюмые глаза.) — Ты отсюда никогда не уедешь.
Негодяев так долго думает, что на это ответить, что в конце концов ему приходится промолчать. Он моет и убирает посуду, моет мойку, протирает пол, моет руки, вытирает руки, идет в ванную, чтобы смазать руки кремом, возвращается, протирает кухонным полотенцем пепельницу, меняет полотенце (хотя и предыдущее выглядит достаточно чистым), закуривает, садится, встает, курит, берет пепельницу и уходит в комнату. Лиза смотрит в окно. За окном — мутные сумерки: темно-зеленые, мутно-зловонные. Печаль и ненависть за окном, чье-то тяжелое дыхание. Лиза зевает и в то же время думает, что нет ничего чудовищнее, отвратительнее,
— Банки — не аргумент, — говорит из комнаты Негодяев. Свежевымытая стеклянность стекол, приманчивая для гадкого пальца, грязного дыхания, смущенно туманится, идет пятнами, пятнистой тоской, пегим ясновидением, ужасом в разводах. Сколько мутного в человеке, грязного, понуждающего пачкать собою чистое, потом отмывать и вновь пачкать, отмывать только для того, чтобы было что загадить. Лизин палец корчится на стекле, Лиза корчится на подоконнике, и вот резким движением, не рассчитав, она спрыгивает и въезжает в буфет, который ошалело орет, звенит, отмахивается дверцами. Лиза кулаком вколачивает дверцу на место — и буфет, охнув, умолкает. Резко она поднимается, резко хромает через кухоньку, идет прочь, и резкие движения сидят у нее на плечах, как ангелы.
Говорят, что манихейскому сознанию присуща готовность к резким движениям. Кряхтя и скрипя суставами, тело манихея пытается быть сознанию эхом: дергается, прокладывает себе путь в пространстве суетливыми дрожащими рывками. Черной-пречерной ночью Евгений проснулся и резко, еще в полусне, сел, потом открыл глаза. Что-то колотилось в руке, зажавшей ночной кошмар. Он посмотрел: свеженькая банкнота. Он вылез из сундука. (Одна нога провалилась в бумажный сугроб, другая; обе долго пытались нащупать сквозь бумагу тапки, но где здесь нащупаешь, ноги пошли босиком. Или же в носках? Он спит в носках?)
Скок-поскок, покрепче завернувшись в плотный, как халат, колтун. Да, здесь холодно; да, Евгений спит в носках. Он тащится сквозь черный дворцовый холод. Ах, вы не представляете, до чего холодна ночь во дворце! Это невообразимые, нестерпимые, космические (а что? потолок так высок, что уже неразличимо слит с небом) температуры. Холодны даже звуки (звук шагов, звук часов, все ночные шорохи, щелчки, поскрипывания, треск). Евгений идет так, словно ему предстоит открыть Северный полюс и замертво там свалиться. Он поднимается по лестницам и спускается по лестницам. Он просачивается сквозь щели и замочные скважины. Он скользит, ползет, влечется, летит кувырком, уже не он, не его тело, а какая-то сторонняя сила делает за него самый последний шаг. Он медлит перед последней дверью, из-под которой слабо течет свет. И он входит.
Некоторые спят с ночником. Как некоторые не могут заснуть, пока не стемнеет (и как же страдают они белыми ночами, плотно укутывают окно, вжимают в подушки измученную голову), так некоторые оставляют гореть ночник, бессонный огонь под цветным теплым абажуром. И спокойно спят, зная, что свет бодрствует. И видят спокойные, светлые сны.
Евгений замирает над спящей женой (почему это, интересно, кровать без балдахина?) и смотрит долго, странно, сосредоточенно, и у нас мелькает подозрение (что значит обремененное литературой сознание), а не хочет ли он ее, в самом деле, убить. Ну! а что он будет делать с трупом? Да что ему тогда будет труп! Что от него самого останется — останется ли что-нибудь такое, ради чего необходимо психовать, прятаться и прятать трупы? Если подумать, то инстинкт самосохранения должен остаться. Да? и этот инстинкт побежит спасаться, с мертвым телом под мышкой, будет изобретательно и отчаянно замывать кровь, заметать следы? Да, примерно так. Тогда объясните, почему инстинкту самосохранения нужно убийство или что-то в этом роде, чтобы он проснулся, взбрыкнул, обнаружил себя каким-либо иным способом? Наверное, он ленив?
Евгений замирает над спящей женой, и взгляд его, показавшийся нам сосредоточенным, блестит отблеском лампы. Вот оно что! Вот оно что! Это не сосредоточенность, это всего лишь глубоко бессмысленный, глубокий взгляд идиота, такой глубокий, что невозможно не доискиваться в его глубинах чего-то такого, чего там нет. Это не его пытка, не его; не Евгению тяжело, а нам, тем, кто на него смотрит, до того тяжело, так хочется положить конец, прекратить хоть чем-нибудь, что мы уже готовы высунуть из-за спины Евгения руку с занесенным топориком, искрошить в кашу постель, женщину в постели, белый свет.
Он наклоняется, мазнув космами по бледно сияющему, спящему лицу, придерживает космы, сдерживается, недоумевает. Выбор есть, и еще какой выбор — задушить, лечь рядом, — но Евгений не сделает ничего, вообще ничего, не сделает и не собирался сделать. Он мог прийти сюда в припадке лунатизма, перепутав пути яви и бреда, прийти на запах, как зверь, прийти, потому что шел… знаете? шел-шел и пришел, уперся в кровать с Мадам, как в смерть или стену.
Да, а ведь
Мадам спит беззвучно, в красивой позе — ни одного изъяна, — ее тело, лицо, дыхание, безупречность укрепляют наше подозрение, что она только делает вид, что спит. Зачем притворяться, зачем обманывать смотрящего, ведь это пугает — а если она все же не притворяется, то ее мертвая красота, безжалостное совершенство пугают еще больше, до чертиков пугает нас человек, который даже во сне не умеет быть смешным, неуклюжим, беззащитным, похрапывающим. А нам нравится! По крайней мере, видно, что человек непростой, не такой, как все, умеющий быть неисполнимой чьей-то мечтой, все поглотившим мгновением чьей-то жизни. Оторопь, счастье, тоска, погибель вечная — не подарит вам всего этого человек человечественный, у которого всякого добра понемногу: храпа, мозолей, слез, совести, чувств. И кто (разного есть любители) не хочет человечественного, кто хочет погибели, тот знает (и как утешительно это знать), что есть на свете, под луной, в иных пространствах божество, появившееся в начале времен с единственной целью: в предустановленную минуту пройтись по любителю совершенства легкой поступью божества, превратить его в обломки и пыль, — и тот ждет, горделивый, а если не ждет, то все равно дожидается, и происходит все то же самое, только еще счастливее и погибельнее. Фу! Да, вот вам и “фу”. Плавали, знаем.
Постояв и посмотрев, Евгений пошел назад той же дорогой, а мы пошли прочь, распугивая привидений — ибо мы летим в облаке ужаса, ужас гонит нас и от нас отгоняет всех-всех. Вот выскакивает из-под ног лестница, отшатывается дом, и улицы, пружиня, подбрасывают нас до самого неба. Стойте, не летите, вы помните это место? Место, где пили херес и читали лекции о Бене Джонсоне? Давайте зайдем; хотя и не нашей жизни лучшая часть здесь прошла, но и мы многое помним, мы присутствовали, разглядывали интерьер и лица, устроившись за угловым столиком, выглядывали в окно, наши нетрезвые внимательные взгляды, вооружившись лопатами, прокладывали себе дорогу в снеговых клубах тумана за окном… звенел сквозь туман трамвай, а мы, помогай нам Боже, говорили о Достоевском и судьбах родины. Зайдем, сентиментальный друг, но зря это. Бар теперь уже не бар, в нем заседает комиссия по распитию портвейна. Бутылки — не бутылки, а экспонаты, стаканы — не стаканы, а наглядные пособия, столы оканцелярились, кабак, если можно так сказать, окомиссился — и стал инфернальным, как кабинет седьмого помощника седьмого вице-премьера, страшен он стал, украшенный цитатами в рамочках, книжками на полочках и бесцветными безжизненными лицами, по потолок наполненный ложью. Ох-ох-ох! Хотя бы стакан коричной настойки! Корица, сахар, спирт; подается в горячем виде! Что, неразбавленный спирт? Не знаем; об этом нужно спросить у Конгрива и его комментаторов. Обращайтесь к мертвецам, только у них хорошая память. О, как подло здесь обошлись с мертвецами, развесив их по стенам, каждому в зубы воткнув какую-нибудь апофтегму из собрания его же сочинений. Вот Конгрив висит — и чего висит? Зачем ему тут висеть, певцу легкомыслия, в стане тяжелой, как душа бюрократа, серьезности? Вот другие висят — много, много, — их лица угрюмы, рты искажены стыдом и страданием (и рамочки, рамочки… цитатки, цитатки…), и вся эта коллекция висельников аккуратно предъявлена посетителю: как рецепт, как руководство по претворению портвейна в дистиллированную воду. Не надо, не надо! Не смотрите!
Рукою память закрывает взгляду глаза и прозревает; память желает видеть свое, память видит то, что желает. И алчная, худая, вечно голодная память ненависти, и обожравшаяся, с разбухшим животом, память любви, память младенческая, прапамять, память крови, тела, сердца, общего исторического прошлого (много, много), — все они выжигают ваши живые глаза для того, чтобы посмотреть самим. Память — укротительница настоящего и убийца будущего, потому-то все всегда делают вид, что ничего не помнят, все боятся, все осторожны, держат свою память, всю свору (много, много) на цепи. Самое главное — не помнить, забыть, не признаваться, не верить, что то-то и то-то было именно с тобой, верить глазам, которые видят в зеркале улыбчивое лицо, ни в коем случае не заглядывать в перелицованные, переобмундированные заведения, магазины, кинотеатры, дома, глаза друзей. Нельзя было заходить вот в это помещеньице, куда мы вперлись и где все виды памяти сидят (поджидая, готовые броситься), сидят в витринке, на месте тарелок с бутербродами. (Сожрать бы сейчас, после коричной настойки, какой-нибудь гореусладный бутерброд.) Бутербродов нет. Не в том горе, что нам не светит закусить (мы ведь и выпить не выпили) — но лезет же в рот навязчивая идея, и память о том, что бутерброды когда-то были (и все, все, с ними связанное, много, много), оказывается пострашнее их отсутствия сейчас. Так вы против того, чтобы помнить? Это не мы, а инстинкт самосохранения, за который вы так ратовали.