В целом мире нет места для тебя

Лещенко Ирина

Я, уже совсем взрослая, заперта в теле себя-девятилетней. Поднимаю руку, вижу маленькую ладонь с коротко обстриженными ноготками. Напряжение расползается по телу, захватывая его сантиметр за сантиметром. Мне страшно.

Я знаю, что я опять одна, и мамы снова нет — за окном темно, почему всегда, когда ее нет, становится так страшно? Хочется скулить, но я молчу. Не стоит привлекать внимания. Мало ли, вдруг он где-то здесь.

Спрячься куда-нибудь, хоть под кровать, мысленно умоляю я саму себя. Хоть раз сделай это. Убеги, скройся — это же

наш сон, пусть мы не можем переделать то, что уже случилось, но тут мы можем вывернуть все наизнанку, получить хотя бы призрачный шанс на облегчение!

Из зала слышится его голос. Вальяжный, ласковый. Настойчивый.

Не выходи, бормочу я. Не выходи.

Скрипит половица. Темная тень заслоняет проем.

Тело цепенеет окончательно, я не могу выдавить даже шепота.

Я проснулась от собственного крика, эхо продолжало звенеть в ушах. Было сумрачно, комната плавала в синеватых тенях. Подушка промокла насквозь.

— Чтоб ты сдох. — бормочу я, переворачиваю подушку сухой стороной кверху и опускаю голову. Телефон возле моей головы беззвучно моргает.

— Привет. — мамин голос звучал устало. — Как дела?

— Все нормально. — я опустила трубку, вдохнула, вдохнула и снова поднесла к уху. — Как у вас?

— Папа в больницу попал. — и замолчала.

— Что случилось? Мне приехать? — я протерла заспанные глаза.

— Приезжай, если получится. Мне одной сейчас трудно. — голос сорвался.

Я растерянно посмотрела на трубку.

Мама никогда не плакала, ни разу. Точнее, иногда плакала, злыми беззвучными слезами, но все принимала как данность. Не знаю, что при этом творилось у нее в душе, как она переживала все это, но внешне все было предельно сухо, и вдруг такое. Сколько лет я вижу подтверждение, что она все-таки любит отчима, столько же лет не могу в это всерьез поверить.

Надеюсь, до вторника отпустят.

В седьмом часу утра я уже тряслась в продуваемом всеми сквозняками вагоном, скорчившись на верхней полке в обнимку с книгой и пакетом бутербродов.

Как странно устроена жизнь — я ненавижу всего одного человека, и ничего хорошего ему не желаю, но при этом и ничего плохого ему пожелать не могу, не потому что простила или забыла, а потому что от его отсутствия или наличия зависит счастье мамы. Как это возможно — тот, кто для одного человека кошмар всей жизни, для другого — и есть вся жизнь?

Мысли плавно съехали с накатанной на Пашу. Я скривилась.

Ну вот куда я полезла? Он ведь сам сразу обозначил наши отношения — дружба, и не больше. То, что я себе нам напридумывала и начувствовала, это же только мои проблемы…надо держаться подальше. Только вот как?

Я набрала мучающий меня вопрос. Стерла. Набрала еще раз.

Разозлившись на свою нерешительность, отправила.

«Когда ты уезжаешь?»

Надеюсь, не разбужу.

Ответ пришел мгновенно, как будто он ждал моего сообщения.

«Хочешь, чтобы я уехал?»

Я закусила губу. Почему так сложно то.

Почему-то в темноте тебе

намного проще быть честной, чем при свете дня. Не знаю, с чем это связано, но часто кажется, что слова, сказанные ночью, не имеют никакого отношения к нам-дневным. Как будто ночью из шкуры замороченных, запутавшихся в собственном вранье и сложных попытках кому-то нравиться выбираются дети, которым все эти взрослые потуги до лампочки.

«Дружба немного осложнилась. Я постараюсь не попадаться тебе на глаза до того времени, пока ты не уедешь. Жду от тебя того же. Напиши, когда.»

Полминуты я не могла решиться. Вот и все, ты опять сбегаешь, не желая разбираться и испытывать боль — этого хотела?

Я нажала «отправить».

— Хотел решимости — получай. — прошептала я. — Нечего меня спасать. Или все, или ничего, теперь твой ход.

Если исчезнет, все будет по-старому. Если исчезнет, значит я все сделала правильно, избежала всей этой канители с осознанием того, что человек мне нужен, а я ему не очень.

Если нет…

Я не знаю. Совсем-совсем не знаю. Будем решать проблемы по мере поступления.

«Где ты? Решила не открывать дверь? Я слишком тихо стучу?»

Я неловко повернулась и едва не слетела с полки вместе с тонким матрасом.

«Уехала»

Значок сети мигнул и пропал, оставив последнее сообщение неотправленным. Только бы он там дверь не вынес, мало ли…

На перроне дул пронзительный, ледяной ветер. Я поежилась, покрепче прижимая к себе сумку, и полезла через рельсы, увязая в подмокшем снегу.

Станция на отшибе, едва ли не посреди степи — хорошо хоть маршрутки ходят.

Пока тряслась в раздолбанной, пропахшей черт знает чем машине, разглядывала унылый пейзаж с тоненькими деревцами вдоль трассы и первые дома — все как на подбор разбитые, без стекол и оконных рам, которые повыламывали в качестве топлива.

Если и существует что-то, что вводит меня в глубочайшую депрессию и осознание собственной никчемности, так это мой родной город.

Город, где мы спокойно играли на дорогах, потому что машины проезжали пару раз в день; город, где две школы и одна кое-как работающая больница, зато аж три бара. Город, где все делают на отвяжись, потому что конкуренции нет, город, где все знают друг о друге совершенно все и додумывают всякие небылицы не от неосведомленности, а просто от скуки.

Почему-то жизнь в этом городке представлялась мне всегда чем-то полугероическим. Ты каждый день видишь одно и то же, стараешься не слишком громко выть от тоски и найти хоть какое-то занятие, но чем старше становишься, тем хуже у тебя выходит.

Я вылезла на остановке и глубоко вдохнула. Большая часть людей, тоненькими ниточками связывающая меня с этим местом, уже погибли — провинция с алкогольными развлечениями сжирает многих, кто не успел сбежать, и даже не знаешь, что хуже — сломаться под ней или выжить, и бродить по улицам, как тень самого себя с оловянными глазами и бессмысленными действиями.