В чужом доме

Клавель Бернар

— Такие случаи бывали.

Жюльен произнес эту фразу вслух. Отец спросил:

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Значит, мне показалось.

Они прошли несколько шагов, потом отец снова спросил:

— Так ты доволен? — Мальчик посмотрел на него, но ничего не ответил; отец продолжал: — Хозяин говорит, что с тобой не легко справляться, но работа у тебя спорится. Тебе по душе ремесло кондитера?

— Да.

— Мастер с виду человек подходящий. А хозяин болтлив. Как я понимаю, он, верно, немало времени проводит в кафе.

— Да,

достаточно.

— Нынешним везет. Теперь в нашем деле многое переменилось. Когда у меня была булочная, я проводил в пекарне добрую половину ночи и все утро; а после обеда развозил хлеб по домам. Так что торчать в кафе времени не было.

Отец говорил, пока они не подошли к церкви. Жюльен его не слушал. Все сливалось в неясный гул — и голос отца, и разговоры провожающих, и скрип колес, и шарканье ног по каменистой дороге, белевшей в лучах солнца. Когда катафалк поворачивал, солнечный свет проникал под балдахин, и тени от бахромы плясали на цветах и трехцветном покрове.

В церкви было темно и прохладно. И вот настала минута, когда все поднялись и двинулись гуськом к алтарю. Жюльен видел, как люди исчезали за главным алтарем, потом вновь появлялись с другой стороны и шли к своему месту. Отец не пошевелился. Несколько мужчин, среди которых он узнал двух стариков, разговаривавших у колодца, также остались стоять.

— Куда они все идут? — спросил мальчик.

— Прикладываются к мощам, — пояснил отец. — В деревнях еще сохранился этот обычай.

— А что такое мощи?

— Эдакая штука, которую все целуют друг за дружкой.

Отец умолк. Теперь все вокруг них говорили. Шум отодвигаемых стульев и шагов, раздававшихся на каменных плитах, поднимался к стрельчатым аркам маленькой церкви и, усиленный эхом, наполнял своды. После паузы старик прибавил:

— Бедняга Пьер, его бы позабавило это представление. В конце концов…

— А почему мы не прикладываемся к мощам? — спросил мальчик.

Отец пожал плечами:

— Не вижу смысла. И потом, это негигиенично.

Жюльен смотрел на вереницу мужчин и женщин и все время думал о дяде Пьере, который, вытянувшись во весь рост, недвижимо лежал в гробу. Мальчик никогда еще не видел покойников. Он почти никогда не думал о смерти. Лишь изредка ему приходила в голову мысль о потустороннем мире, о небе, об аде. Дядя Пьер был замечательный человек. Интересно, видит он теперь все происходящее? Раз он умер, то должен видеть. Он должен видеть себя здесь, посреди церкви, в обществе людей, которые обходят вокруг его гроба и прикладываются к мощам. На минуту Жюльену захотелось последовать их примеру. Только затем, чтобы преодолеть владевшее им отвращение. Это было чем-то вроде жертвы, которую он хотел принести дяде Пьеру. Но потом он вспомнил слова отца: «Его бы позабавило это представление». Правда, ведь дядя Пьер всегда называл «представлением» религиозные обряды.

Жюльен думал о дядюшке почти без грусти. Впрочем, и люди вокруг него не казались грустными.

Однако когда мальчик вышел из церкви и

могильщики начали опускать гроб в яму, он почувствовал удушье. Дядя Пьер был там, в этом ящике, он лежал неподвижно, холодный и окостеневший, и гроб с его телом опускался меж двух стенок блестящей желтой земли.

Когда гроб уже наполовину скрылся в яме, веревка выскользнула из рук могильщика. Он почти тотчас же перехватил ее, но все же раздался легкий треск, словно по доскам кто-то ударил кулаком.

— Господи, до чего тяжелый, — проворчал могильщик.

Жюльен услышал, как его кузен прошептал:

— Хорошо, что здесь нет матери.

Потом Жюльену пришлось стоять у ворот кладбища вместе с остальными членами семьи и пожимать руки людям, которые по большей части были ему незнакомы.

Было по-прежнему очень жарко. Все наклонялись, невнятно бормоча какие-то слова, а мальчик смотрел поверх голов на голубое небо, которое как будто тянулось до самого леса Шо. И неотступно думал о дяде, о дяде Пьере, которому предстояло одиноко покоиться в глубокой яме неподалеку от маленькой церкви.

Они медленно возвращались по голой дороге, извивавшейся среди лугов. Сквозь кусты сверкала река.

Когда они вошли в дом, женщины встали. Тетушка Эжени посмотрела на сына и спросила:

— Ну, как?

— Все кончено, — ответил он. И прибавил: — Бедная ты моя.

Лицо у нее осунулось, глаза распухли, но она больше не плакала. Подошла к Жюльену и шепнула:

— Видишь, мальчик, твой бедный дядя…

Жюльен понурился. Тетя Эжени отошла от него. Открыла шкаф, вынула и поставила на стол несколько стаканов и коробку бисквитного печенья.

— Не беспокойтесь, Эжени, — сказал отец Жюльена. — Мы не хотим ни есть, ни пить.

— Нет-нет, садитесь.

Сын покойного снял куртку и сказал:

— Присаживайтесь, присаживайтесь, сейчас я принесу бутылку вина.

46

В последовавшие за похоронами дни Жюльен много работал. Однако он часто думал о дяде Пьере и силился представить его в гробу. Вечером, перед тем как уснуть, мальчик вытягивался в постели, сложив руки на животе: ему казалось, что дядя Пьер лежит в такой позе и вечно будет так лежать. Вечно. Это слово часто возникало у него в голове, и он изо всех сил старался понять, что же такое вечность.

«Рано или поздно наступит конец света, ну а что будет потом?» — думал он.

Жюльен повернулся на правый бок и посмотрел в окно. В ясном небе сверкали звезды. В ночной тиши он чувствовал себя одиноким и маленьким.

Прежде он нередко смеялся, слыша разговоры о том, будто души умерших улетают на небо, но теперь думал: а может, и впрямь какая-то частица дядюшки Пьера оказалась там, наверху, и смотрит оттуда на него. Жюльен долго боролся с этой мыслью, понимая, что она сохранилась в тайниках его души еще с детских лет; но окончательно прогнать ее не удавалось, в голове у него стоял туман; потом он засыпал.