В дальних плаваниях и полетах
Шрифт:
— Эх, не так, не так взялись! — быстро заговорил Новицкий, разглядывая афишу и слегка посмеиваясь. — Вот тут, вверху, надо было написать этаким обводом — «Северно-экзотическое представление»…
— А затем подробно изложить цели художественной самодеятельности, — перебил Розенфельд и, сопровождаемый хохотом, выбежал на палубу.
Невдалеке от чукотского стойбища нам повстречался зоолог Владимир Сергеевич Стаханов, и мы втроем двинулись к ярангам. Зарычали собаки. Из ближайшего жилища выглянул старик в буро-желтой меховой одежде с капюшоном. Завидев
Жилище освещалось своеобразно: в плошках со звериным жиром плавали фитили из мха. Девушка с блестящими, необыкновенно черными волосами неторопливо снимала нагар со светильников. Лампы-жирники служили и для приготовления пищи: в подвешенных над ними котелке и закопченном медном чайнике булькала какая-то жидкость. На полу были расстелены оленьи шкуры.
Хозяин перевел взгляд на пожилую чукчанку и произнес короткую фразу. Порывшись в углу, где была свалена всякая рухлядь, женщина извлекла овальное блюдо с потрескавшимися краями и отдала его скуластой девочке-подростку. Та выскочила из яранги и вскоре вернулась, неся на блюде здоровенный кусок моржового мяса. Хозяйка принялась ловко кромсать его острым кривым ножом.
Трое ребятишек прервали возню и с любопытством уставились на незнакомцев. В ярангу вошел высокий, жилистый, суровый на вид чукча лет тридцати — старший сын. Трое малышей и худенькая девочка-подросток обступили брата. Улыбаясь и сверкая жемчужными зубами, черноволосая девушка что-то рассказывала; жирники озаряли ее смугловатое лицо, вздернутый широкий нос, тонкие, словно наведенные тушью, полоски бровей, смышленые темные глаза.
Хозяйка принесла пшеничные лепешки.
— Кау-кау! Кау-кау! — как воронята, запищали маленькие, окружив мать.
— Требуют лепешек, — улыбнулся зоолог. — Кстати говоря, они очень недурны.
Женщина уложила лепешки на блюдо с моржатиной и поставила перед гостями.
О многом хотелось нам расспросить чукчей, но беседа не ладилась — они не понимали по-русски, а наш толмач Владимир Сергеевич знал с грехом пополам десятка три чукотских слов, из которых едва ли можно было склеить хотя бы одну толковую фразу.
Возвращаясь к стоянке трех судов, мы шли гуськом по узкой снежной тропинке вдоль берега. Вдруг послышался окрик, напоминающий возглас каюра. Торопя упряжку, нас догонял высокий чукча, старший сын хозяина. Он соскочил с нарт, сунул мне в руку какой-то небольшой предмет, молча кивнул головой и тут же погнал собак обратно.
На ладони у меня очутился маленький идол, вырезанный из желтоватого моржового клыка. Тончайшие черные полоски и точки намечают растянутый до висков рот, скошенные, почти вертикальные брови, ноздри приплюснутого носика. Уши, как лопухи, свисают до самых плеч. Опущенные ручки слились с бедрами. Божок важно восседает, выпятив животик и выдвинув крошечные ножки ступнями вперед… Так выглядит миниатюрное существо, которое более тридцати лет украшает мой письменный стол. Художественное произведение чукотского
— Вас можно поздравить, — сказал Стаханов, разглядывая костяного человечка. — Какая изящная и тонкая работа! Прекрасный образец чукотской резьбы. Истоки этого искусства восходят к глубокой древности, оно передается из поколения в поколение…
Ровное гудение авиационных моторов прервало нашу беседу.
— Кто бы это мог быть? Неужели Маврикий? — забеспокоился Миша, мечтавший попасть на «Красине» в аляскинский городок Ном, где его друг Маврикий Слепнев со своим самолетом ждал прибытия ледокола.
— Вряд ли Слепнев, — сказал Владимир Сергеевич. — Вероятно, это Леваневский летит из Уэлена.
Из-за хребта показался «АНТ-4». Пилот планировал к посадочной площадке…
Мы ускорили шаг. Навстречу во главе группы шел, немного сутулясь, худощавый человек. Это действительно был Леваневский.
— Кто ваша спутница, Сигизмунд Александрович? — здороваясь с летчиком, вполголоса спросил Миша, указывая взглядом на невысокую широкоскулую девушку с черными косами и лукавыми глазами.
— Чукчанка, окончила школу в Уэлене, — сказал пилот. — Едет учиться в Ленинградский институт народов Севера.
Молоденькая чукчанка неплохо изъяснялась по-русски.
— Мое чукотское имя трудное, вам не выговорить. Зовите меня Верой, — предложила девушка.
— Ну и отлично — Вера! — воскликнул Миша и объявил девушке, что намерен написать о ней в «самой большой молодежной газете». — Рассказывайте: откуда вы, где учились, о чем мечтаете, не боитесь ли городской жизни?
— Боюсь? — улыбнулась она. — А чего бояться. Мне семнадцатый год. Я буду учиться, а потом вернусь к своим… Ой, как много здесь работы! Надо учить людей грамоте. Строить новые яранги. Лечить больных… Конечно, не одна я буду, нас много…
Вера родилась в береговом стойбище близ Уэлена — «один перегон упряжки». В семье шестеро детей. Отец — охотник, старый уже, прихварывает. Главный кормилец — старший брат. Однако он собирается жениться. Женится — уйдет из яранги. Это беспокоило девушку…
Когда у Веры не хватало русских слов, на помощь приходил командир-пограничник Андрей Небольсин, тоже прилетевший на «АНТ-4». Он прожил в этом крае несколько лет и свободно владел местными языками.
В кают-компании «Смоленска» шумно приветствовали новых пассажиров. Женщины «Челюскина» повели Веру к себе.
— До концерта времени хватит, наговоритесь, — сказала метеоролог Ольга Николаевна Комова. — Девушке надо поесть и отдохнуть.
— Кон-церт? — переспросила Вера. — Это театр? К нам приезжал театр из Петропавловска, артисты…
— Встретимся через полчаса в кают-компании! — крикнул Миша вслед девушке и, взмахнув блокнотом, побежал в носовой твиндек, также отведенный под жилье.
Этот мрачный уголок судна получил неофициальные наименования: «люкс на носу» и «салон у бушприта». Впрочем, никто на комфорт не претендовал: население «Смоленска» быстро росло и приближалось уже к двумстам.