В дальних плаваниях и полетах

Хват Лев Борисович

До самых сумерек, пока судовой колокол не начал созывать на концерт, мы просидели с Андреем Небольсиным. Мой собеседник оказался на редкость скромным.

— Чем интересным могу я поделиться? — говорил Небольсин. — Вы и без меня, наверно, всё знаете. Будь я, допустим, специалист — этнограф либо экономист, другое дело…

Постепенно он становился словоохотливее, а под конец так увлекся, что я едва успевал записывать.

На Чукотке он изъездил десятки тысяч километров, побывал во всех стойбищах и поселках, разбросанных вдоль побережья двух океанов, и не раз проникал в глубь полуострова к оленеводам-кочевникам. Известие о гибели «Челюскина» застало его в бухте Лаврентия. Спустя полчаса пограничник уже гнал упряжку в Уэлен.

—

Уэленская тройка помощи челюскинцам подготовила свой план спасения, — рассказывал Небольсин. — Они намеревались мобилизовать шестьдесят упряжек и отправить их на запад, к мысу Онман, а оттуда по льду в лагерь челюскинцев; предполагалось, что самолет будет указывать каюрам путь, сбрасывать продовольствие людям и корм для собак. Затею эту я не поддержал. Посудите сами: собрать шестьдесят упряжек — значит, оставить все население района без транспорта, лишить чукчей возможности охотиться, обречь их на нужду, а сама экспедиция не сулила ничего доброго… Тут пришла радиограмма от товарища Куйбышева: ввести Небольсина, то есть меня, в состав тройки. Я поспешил в Ванкарем. У мыса Онман встретился мне полярник с Северного, человек весьма пылкий, ему тоже страсть как не терпелось: «Надо немедленно двинуться с собаками к лагерю!» Оказывается, он уже обращался к чукчам, но те разумно возразили: «Тебя мы не знаем, но знаем, что ты замерзнешь и пропадешь…»

— А ведь мне, товарищ Небольсин, одно время тоже думалось, что с помощью упряжек удастся спасти челюскинцев, — признался я.

— Что вы! Совершенно безнадежное дело. Подумайте, сколько было бы жертв!.. Впрочем, человеку, незнакомому с Севером, такое заблуждение простительно, — заметил Небольсин и продолжал: — Базой спасательных операций стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила по радио распоряжение: приобрести сто голов оленей и перегнать их в Уэлен — для питания челюскинцев. А на Чукотке купить живых оленей немыслимое дело. Почему, спросите вы?.. Много лет назад американцы задумали разводить оленей на Аляске и решили приобрести у чукчей большое стадо. По местному обычаю, чукчи согласились продать оленей не живьем, а только на убой. Американские скупщики не возражали, но попросили забить оленей на берегу, неподалеку от их судна. Когда же стадо пригнали к побережью, чукчей-пастухов напоили спиртом, а оленей увезли живьем. Вскоре на Чукотке вспыхнула эпизоотия, погубившая огромные стада. Это бедствие шаманы истолковали по-своему: дескать, духи разгневались на то, что оленей продали живьем, да к тому же на чужую землю. С той поры на Чукотке можно приобрести только обезглавленные туши.

— Как же вы сделали?

— А вот послушайте… Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму, написал знакомому учителю в стойбище — километров за двести пятьдесят от побережья — и просил его потолковать с кочевниками о продаже оленей. Неожиданно учитель самолично является в Ванкарем — мрачный, как туча: «В славную, говорит, историю вы меня втравили. Жил я с соседями-чукчами, что называется, душа в душу, слушали они меня, уважали. Но стоило заикнуться о продаже оленей — дружба врозь пошла, даже лучшие приятели отвернулись. Съездил я к соседям, возвращаюсь, а меня в нашем стойбище даже не угощают с дороги!..» Учитель рассказал, что шаманы ходят по ярангам и бубнят: какое, мол, нам дело до чужих, пусть спасаются сами или гибнут.

Словом, нескладно обернулось. Не мешкая, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев. Забрались в самую, что называется, глубинку. Стойбища там маленькие, по пять — семь яранг, да и редки, а вокруг пасутся стада.

— Все же решили закупать живьем?

— Зачем! Ведь нам нужны были не олени, а мясо. Так мы и объясняли чукчам, собирая их сразу из двух-трех стойбищ. Приходило человек тридцать — сорок, одни мужчины: по стародавнему обычаю тундры такие дела не для женщин… Наши комсомольцы рассказывали кочевникам о гибели судна, о том,

что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Смышленые парни толково разъясняли оленеводам значение работы полярников для всего чукотского народа. После первого же собрания нам продали двадцать девять голов. Кочевники забивали оленей, разделывали туши и везли в факторию, а там на вырученные за мясо деньги покупали товары.

Наше путешествие по стойбищам продолжалось пять суток. Оленины закупили вдосталь. Молодцами показали себя комсомольцы, особенно Рольтен с мыса Северного. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то озабочен. Спросил его: «Может быть, ты нездоров?» Он мнется, молчит. В пути узнаю, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богатея, отговаривал Рольтена от поездки и запугивал: «Зачем едешь? Я скажу: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет вся в крови — тебя убьют!» Парень, надо сказать, не струсил, но угроза ему запомнилась. И вот на собрании в тундре Рольтен рассказал все это народу. Кочевники рассердились: «Да как он смеет, этот Пинетейгин, говорить, что мы хотим убивать!..»

Возвращаясь в Ванкарем, мы попали в свирепую пургу. Мороз отчаянный, температура упала ниже сорока градусов. Упряжки то и дело останавливались — идти против ветра было невозможно; обессиленные собаки лапами продирали глаза, залепленные снегом… А в Ванкареме нас ждали новые заботы: надо отправить нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Упряжки поработали на славу. Вы, может быть, не поверите, но это правда: собаки перетащили на нартах с мыса Северного в Ванкарем тридцатипудовый мотор! Такого тяжелого груза наши упряжки никогда раньше не возили.

Я расспрашивал Небольсина о быте и нравах коренного населения, о том, как на Чукотке встретили летчиков и челюскинцев.

— О, это памятное событие! Когда в прибрежных стойбищах ждали людей со льдины, каждая хозяйка старалась, чтобы у нее в яранге было чище и опрятнее, чем у других… Чукчи просто в восторге от наших летчиков, всем им дали прозвища: Молоков у них Ымпенахен — «старик», а Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Немало юношей говорили мне о своем желании стать мотористами. Чукчи вообщэ очень увлекаются всякими механизмами. Помню, как-то во время промысла морского зверя на одном из вельботов сломался винт. Чукчи выточили из моржовой кости новый, поставили его взамен поврежденного и продолжали охоту… Теперь у ребятишек любимыэ игрушки — самолеты с пропеллером, вырезанные из кости…

Видели вы комсомольца Тынаэргина, прилетевшего со мной из Уэлена? В Ванкареме он ведал водомаслогрейкой для самолетов, она постоянно топилась. В прошлом кочевник-батрак, он года два назад пришел из тундры. Заведующий факторией отправил способного, расторопного юношу в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но увидите: этот парень будет пилотом! Каманин берет его в свою авиачасть…

На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось мне прерывать беседу с Небольсиным, но совестно было лишить его удовольствия послушать самодеятельный концерт. Собираясь в кают-компанию, пограничник вспомнил:

— Вот еще что: если решите писать о чукотских делах, не забудьте наш транспорт. Перевозками были заняты около тысячи собак. Лучшие упряжки пробежали больше десяти тысяч километров. Разумеется, такая работа отразилась на собаках, нам пришлось даже отменить традиционные первомайские соревнования упряжек…

Концерт уже начался. Не только кают-компания, но и все проходы были заполнены зрителями. «Прощальный, но не навсегда» — так туманно возвещали афиши — вечер самодеятельности собрал моряков, летчиков, челюскинцев, участников спасательных экспедиций. Сводный струнный оркестр, хор, «сибирский квартет», жонглеры, певцы, танцоры, фокусники показывали свое искусство; состязаясь в остроумных шутках, трое конферансье вели программу.