В дальних плаваниях и полетах
Шрифт:
— Стой!.. Гондолу разобьете! Стой! — слышен голос остроглазого штурмана. — Что у вас там?
— Материалы для Москвы.
Катер медленно приближается к летающей лодке, оттуда несется рев:
— Тише, отсек продырявите! Руками упирайтесь…
Четыре пары рук предотвращают столкновение.
Из люка появляется голова Изакова. Передаю пакет:
— Здесь снимки… Привет Москве!
Гора с плеч…
Голубой «С-55» стартует, унося на борту моего товарища. В Хабаровске он пересядет на «Р-5». Специальные самолеты, заказанные редакцией, ожидают его на всей трассе. Через несколько
Более тридцати лет прошло с тех пор. Тогда перелет Изакова представлялся нам настоящей воздушной экспедицией. А сегодня любой советский гражданин, купив билет в кассе Аэрофлота, может попасть из Петропавловска в Москву часов за четырнадцать-пятнадцать.
— Доставили пакет, однако, — улыбнулся бородач, когда нос катера заскрипел на прибрежной гальке.
— Как только отблагодарить вас?
— Ничего не требуется, а на добром слове — спасибо.
Я не решался предложить этим людям деньги, но хотелось чем-то выразить признательность. Достал из кармана деревянный портсигар работы вятских кустарей:
— Кто курящий?
— Я, однако, не занимаюсь, а Елеське рано, — сказал человек в плаще. — Вон Фрол дым пущает.
Я протянул Фролу портсигар:
— Будете вспоминать, как за самолетом гонялись…
Снова мы в Тихом океане — последний переход.
В кают-компании неумолчно стучали костяшки домино; Ляпидевский под собственный аккомпанемент баском напевал «В гавани, в далекой гавани»; внезапно появлялся и, скептически пожав плечами, тотчас же исчезал Сигизмунд Леваневский; изредка заглядывал Каманин, холодным взором окидывал сборище, словно укоряя: «Не делом, товарищи, занимаетесь!»; перед сном, на руках у матери, кают-компанию навещала самая юная пассажирка — Карина Васильева; заходил Бабушкин, чукчанка Вера; ероша волосы, страдал над рукописью Михаил Водопьянов, а друзья, имея в виду ее необыкновенные размеры, участливо расспрашивали: «На каком километре держишь?..»
Обычно после ужина собирал общество «аляскинский гость» Маврикий Слепнев; он рассказывал забавные и трагические эпизоды своей богатой приключениями летной жизни. Случайно открылись его незаурядные литературные способности. Было это так. Пришла радиограмма из редакции: собрать рассказы о полетах всех семи Героев Советского Союза — тысячу строк — и передать телеграфом из Владивостока. Темы рассказов — по выбору летчиков. Я попросил Слепнева уделить время для беседы. «Не надо, — ответил летчик, — сам напишу». Оказывается, с такой просьбой к нему уже обращались корреспондент «Известий» Борис Громов и, конечно, вездесущий Миша Розенфельд.
— Вы, друзья, представляете три газеты, — сказал Маврикий Трофимович, — значит, за мной три оригинальные статьи. Заготовки уже сделаны.
Он уселся за портативную машинку и писал, почти не отрываясь. Из-под валика машинки одна за другой вылетали страницы. Временами он задумывался, решительно рвал лист или перечеркивал
— Готово. Три очерка, строк по двести. «Траурный флаг на борту», о поисках американских пилотов, — для «Известий». «Прыжок над Беринг-стримом» — моему другу Мише, в «Комсомолку». «К людям на льдине», тема, надеюсь, понятна без комментариев, — для «Правды».
Слепнева попросили прочитать вслух, и он, выбрав очерк «К людям на льдине», выразительно начал:
— «Пилот держал руку под козырек.
Все, кроме пилота, держали шляпы в руках.
Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг.
Старик капитан Томас Росс держал речь. Он говорил о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о Нансене, о чести.
Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Поста, Нобиле, — подносил звездный полосатый флаг советскому пилоту.
Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.
Тысяча километров над замерзшим Юконом осталась позади.
Позади были Германия, Англия, Атлантический океан, Соединенные Штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тинана, Нулато — чужие городки с чуждыми нравами и бытом.
Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед. Оттуда ободренные близостью самолетов люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.
Но хорошей погоды в Беринговом проливе не бывает.
Я отдал распоряжение механику Левари запустить мотор. Механик сказал: «Иес, сэр!» — и полез в кабину.
На вышку морской станции взлетел советский флаг, стал вровень со звездами и полосами. Защелкали аппараты кино, и «Флейстер» медленно тронулся с места.
На тяжелом, загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того, они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами.
Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.
Механику Биллю Левари шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего ему было около сорока.
Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота…»
— Браво, Маврикий! — не удержался Бабушкин, вспомнив, вероятно, свою молодость, Гатчину и Петроградский аэродром, где он почти одновременно со Слепневым начал авиационную жизнь.
Маврикий Трофимович кивнул старому приятелю и продолжал:
— «Оба компаса показали точно: норд. Механик Левари поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Слева виднелась скала Следж.
Второй раз я вел машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года.
4 марта 1930 года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа. Пилот американской службы Бен Эйелсон и механик Борланд, один с продавленным сердцем, другой с расколотой головой, превратившиеся в лед на сорокаградусном морозе, совершали обратный путь из «Сиберии»…