В дебрях Атласа
Шрифт:
— Они поедают друг друга, — сказал Хасси, поднявшийся на несколько ступенек, чтобы лучше слышать.
— И мы должны бы воспользоваться этим и обмакнуть кусочек сухаря в воду, — сказал Энрике, — я умираю от жажды. Ару, открой бурдюк и налей воды.
Старый негр пошарил в углу, где были навалены бочонки и старые ковры и где он спрятал продовольствие. Вдруг он испустил крик отчаяния
— Что у тебя там, лев спрятался? — спросил Энрике, — я сейчас приду расправиться с ним.
— Что с тобой,
— Хозяин, — забормотал негр, лицо которого стало пепельного цвета, так оно побледнело, — у нас нет ни капли воды!
— Как? А бурдюки?
— Все порваны и совсем сухи.
— Что за дьявол! — воскликнул Энрике в ужасе от неожиданного открытия, столь ухудшавшего их и без того невеселое положение. — Как это могло случиться?
— Я могу это объяснить, — сказал граф, — они лопнули от взрыва, произведенного для открытия прохода.
— Вот мы в печи и испечемся без возможности промочить горло. Папаша Хасси, о чем ты думаешь? Пройти к ключу посреди зверей? Я был бы очень благодарен.
— Я думаю о том, — отвечал Хасси, — что наше положение становится отчаянным. Если эта осада продолжится сутки, никто из нас не выживет.
В эту минуту Энрике, пристально смотревший на льва, ударил себя по лбу:
— Вот наш ключ! Белая ли, красная ли вода, что мне за дело, она утоляет жажду.
— Что ты делаешь? — спросил граф, видя, что он берет ятаган.
— Пью, — спокойно ответил воин.
Взятым им оружием он сделал в горле льва глубокую рану и, без всякой брезгливости прильнув к ней губами, стал пить еще теплую кровь.
— Я не стану подражать тебе, — сказал с отвращением граф. Энрике пожал плечами и продолжал пить. Напившись, он заткнул рану пальцем и, обведя взором присутствующих, спросил:
— Кто желает воспользоваться? Еще можно пососать.
— Никогда, — сказал граф.
Даже Хасси сделал отрицательный жест. Мулей же, менее брезгливый и мучимый лихорадочной жаждой, бросился к телу льва и пил до тех пор, пока еще оставалась хоть капля крови.
— Правда, марабут, что не так противно?
Мулей скривил гримасу.
— Вы уж очень избалованы, господа, — сказал смеясь Энрике, — что касается меня, то, приди только другой лев, я воспользуюсь и им также. Кстати, что делают наши друзья? Кажется, баталия кончилась и они отдыхают.
— Действительно, ничего не слышно, — сказал Хасси.
— Ушли они, что ли?
— Гм!..
— Надо удостовериться.
— Кто осмелится высунуть голову? — спросил граф.
— Я, — ответил без запинки тосканец, — но прежде головы высуну пару пистолетов. Папаша мавр, дай мне твои, они превосходно стреляют.
— Это большая неосторожность, — сказал Хасси, все же передавая ему просимое оружие. — Тут, может быть,
— Не можем же мы оставаться в этой ужасной неизвестности. А что, если звери ушли?
— Увидим.
Тосканец взвел курки и, держа оружие в руках, начал тихо всходить по лесенке, Хасси же и Ару подняли свои ружья к отверстию, чтобы защитить его от случайного нападения.
XVIII. Караван бедуинов
Поднявшись до верхних ступенек, Энрике остановился, как бы потеряв мужество двигаться вперед.
Он побледнел; большие капли пота падали с его лба, поднятые с оружием руки дрожали. — Черт побери! — пробормотал он. — Можно бы подумать, что я боюсь!..
Товарищи, заметив его столь естественное волнение, делали ему знаки, чтобы он вернулся, но храбрый легионер только пожал плечами.
— Я не ребенок, — прошептал он, — чтобы так постыдно ретироваться. У меня четыре пули, и я, в конце концов, сумею всадить их куда следует.
Он стал прислушиваться. Ни один звук не прерывал царившую в пустыне тишину; но до слуха легионера долетели неясные звуки, похожие на дыхание толпы живых существ.
— Поборовшись друг с другом, они заснули, — пробормотал тосканец. — Теперь, зная, что всякий индивид, человек или животное, громко храпящий, не опасен, я могу отважиться посмотреть, что делается вокруг этой проклятой самим Пророком куббы. Ну, друг мой, не будь тряпкой!
Держа наготове пистолеты, стараясь не производить ни малейшего шума, он поднялся на последнюю ступень и высунул голову в отверстие.
Он не ошибся. Шакалы, гиены и львы крепко спали, прислонившись друг к другу, и вокруг, и внутри куббы.
При свете взошедшей луны Энрике мог окинуть взглядом спящий лагерь.
— Они, должно быть, и в самом деле решили съесть наши бифштексы! — сказал он. — Если бы с нами был этот каналья Бассо, он наверное пожертвовал бы им марабута и старого Ару. Мы же порядочные люди и предложим им только свинец, но зато в большом количестве.
Он хотел удалиться, когда среди спящих поднялась громадная голова и перед легионером заблестели два огненных глаза.
Энрике остановился и опустил пистолеты, чтобы стволы их не светились при луне.
Он понял, что имеет дело с одним из длинногривых существ, которые громко ревут, но еще лучше терзают свою добычу.
«Эх, кабы сюда фотографа, — подумал Энрике. — Однако я лучше бы себя чувствовал в склера».
Он взглянул на льва, который, зевая, показывал зубы, страшные даже для крокодила; потом, видя, что он еще не решается встать, Энрике начал, еле дыша и двигаясь, чтобы не вызвать нападения, спускаться.