В Древнем Киеве
Шрифт:
Вместе с ним веселятся и радуются все люди на площади, хвалят умную лошадь; кто угощает ее медовой коврижкой, кто гладит по крутым бокам и хвалит конюха, что выучил ее всем этим штукам.
А солнце больше и больше припекает, жарит уже вовсю.
У Глебка лицо лоснится от пота, а некогда стереть его.
— Хоть бы испить чего-нибудь!
Будто подслушав Глебкино желание, протискивается сквозь толпу человек с корчажцем на плече и деревянным ковшом в руке.
Он протягивает свой ковш, наполненный пенящимся холодным напитком.
— Квасу, квасу, яшного доброго квасу! Не угодно ли квасу?
Продавец
— Давай, давай! — пересохшими губами Глеб приникает к краю ковша и жадно втягивает охлаждающий напиток.
А в это самое мгновение из-за стены ближайшего терема вынырнул человек, весь с головы до пят укутанный черным плащом, да такого громадного роста, что голова его касается перил княжеских хором.
— Как это могут родиться на свет божий такие великаны?
И все кругом удивляются, ахают, охают.
Но вдруг, откуда ни возьмись, какой-то озорной мальчишка бросился наперерез великану, схватил его за полу плаща, отвернул ее, и все увидели — две высокие деревянные палки с подставками, а на подставках стоит человек, ростом с Миронега или со Жданкиного отца — Петрилы.
— Ходули! Ходули! — закричал народ на площади. — Самый обыкновенный человек, а вовсе не великан!
— Вот как обманывают честной народ! — шутки и смех разносятся в толпе.
В это мгновение народ расступился и дал дорогу богатым повозкам, что отъезжали прочь с места игрищ.
— Надоело, видно, знатным мужам глядеть на забавы людей киевских! — раздался позади Ждана чей-то натруженный, с хрипотцой мужской голос.
— Да и зачем им глядеть на игрища здесь, в толпе, когда вольны они позвать к себе во дворец и скоморохов и игрецов, — отозвался в ответ чей-то другой голос.
— А вот и Гордята! Видишь, на коне!
Жданко обернулся на Глебкины слова и увидел большого, тяжелого коня золотистой масти, который нес на своей могучей спине еще не старого, но грузного человека с холеным и самодовольным лицом. То ли отстегнулась застежка, то ли сам Гордята спустил свое корзно, но теперь видны были плотная, крутая шея и круглый вырез ворота с нашитыми на нем драгоценными каменьями и золотыми украшениями.
— Это тот самый Гордята, который закабалил Тудора?
Глебко кивнул головой.
— Охота, вишь, ему держать на своем дворе такого искусника, украшаться трудами его рук!
«Проклятый», — подумал со злобой Ждан, но тут видит — с Бабина торжка бегут девушки. На шее у них разноцветные бусы да медные гривны, да пестрые колты, на голове повязки, к повязкам прикреплены большие кольца из медной и серебряной проволоки.
Взявшись за руки, девушки запели в лад:
«Пришла матка — Весна красна! Дни теплые! Добры кони во луга пошли, А красны девушки на улицу…»Вот уже другую песню поют:
«Как по улице воробушек поскакивает; Ай лели, ай лели, да поскакивает. Красных девушек, молодушек На игрища зовет…»Потом завели девушки игру:
«УткаДевушка, изображавшая утку-мать, стала расставлять своих подружек и приговаривать:
«Деток вела за собой: Малого, большого, Середнего, меньшого…»Вдруг пропал один утеночек; захлопотала старая утка, забеспокоилась, ищет свою пропажу, забегает то вперед, то назад. Из толпы на площади выбегают еще девушки, помогают утице искать ее дитя; бегают, мечутся в игре девушки, и опять смех, и опять шутки.
Неожиданно запел сильный девичий голос:
«Ой ладо, ой ладо! На кургане соловей гнездо завивает, А иволга развивает… Ой ладо, ой ладо!..»Еще пуще разыгрались девушки; вот присоединились к игре юноши. Затеяли новую игру — жмурки. И Ждану пришла охота замешаться в толпу играющих. Он неуверенно входит в круг, лицо пылает жаром, волосы слиплись над лбом, застенчивая улыбка застыла на губах. Стыдно ему и весело!
Вокруг него бегают Девушки, смеются, хлопают в ладоши. Девушка, изображавшая перед тем утку-мать, вынимает синий с красной каймой платок, завязывает Ждану глаза:
— А ну-ка, лови!
Стоит Ждан, широко расставив ноги, с повязкой на глазах, и беспомощно шарит руками в воздухе, долговязый, смешной. Кто-то подбегает к нему, ударяет по плечу, но только двинет Ждан рукой, чтобы поймать озорника, ан нет никого, только издали доносится веселый гомон и хохот. Глебке стало жалко друга, надо выручать Ждана, и он нарочно подвертывается ему под руки.
— Поймал, поймал! Надевай повязку!
Долго бы еще резвилась молодежь, если бы не раздалось в толпе:
— Тише! Тише! Гусляры!
Площадь мгновенно затихает, толпа раздвигается, дает дорогу гуслярам. Один за другим гуськом они проходят к статуям, что привезены из греческого города Корсуня, и садятся у подножия статуй, и несется уже медлительная песня «гуслей звончатых».
Самый старый из певцов, с седой кудрявой головой, начинает:
«Высота ли, высота ли поднебесная, Глубота ли, глубота окиан-моря! Широко раздолье по всей земле! Глубоки омуты днепровские…»Потом поднялся со своего места следующий гусляр, в белой свите и с пестрым кушаком, поднялся, поклонился во все стороны народу и начал:
«Благословите, братцы, старину сказать, Старину стародавнюю…»И льется под нежные звуки гуслей песня о том, как «у князя Владимира Красное Солнышко было пирование — почестной пир на многих князей, на бояр, на русских могучих богатырей и на всю поленицу удалую».
А затем пели гусляры о том, как преславный богатырь Илья Муромец, защитник сирых и убогих, боролся против Идолища Поганого; а потом еще и еще пели гусляры, как поссорился Илья с князем Владимиром и как он, обиженный, отъехал от княжеского двора.