В джунглях Юга
Шрифт:
— Возьми-ка мое душистое мыло и сбегай на берег, помойся. Вернешься — и можешь надевать новые брюки! — ласково сказала Толстуха.
Она и потом всегда разговаривала со мной ласково, но каждое ее слово звучало как приказ.
Вымывшись, я поспешил надеть свою обнову. Толстуха, прищурившись, смотрела на меня и, довольная, улыбалась.
— Ишь какой ладный! Такой чистенький только и может служить гостям, а будешь грязнулей, не ровен час и в голову бутылкой запустят! Даже с лица изменился… Ты читать-писать хоть немного умеешь?
— Умею, я семь классов прошлым летом кончил…
— Да ну? Вот молодец! Небось всего-то лет четырнадцать, а уже такой грамотный! Да, не
— Далеко… — нехотя ответил я.
Она не стала меня ни о чем расспрашивать. Очень скоро я оценил это ее качество. Моя хозяйка оказалась достаточно умной или, во всяком случае, умудренной жизненным опытом, чтобы почувствовать, когда лучше и промолчать.
Кто только не приходил в нашу харчевню! И те, кто потерял работу и теперь целые дни проводил в праздной болтовне, и беженцы, оставившие свои лодки, чтобы забежать сюда на минуту, и торговки… Эти вообще сделали харчевню местом постоянных встреч и обменивались здесь последними рыночными новостями. Иногда заходил и кое-кто из пожилых бойцов. Пропустив стаканчик-другой вина и утирая рукавом усы, они обязательно наказывали мне: «Будет кто из командиров спрашивать, скажи: никого не видал!»
Уже через несколько дней я знал в лицо всех завсегдатаев харчевни. Среди них особенно выделялись двое.
Одного звали Ба Нгу. Он как будто дежурил в харчевне. Все анекдоты и истории, которые он рассказывал, я уже знал наизусть, но всякий раз с удовольствием слушал их снова и снова, потому что он всегда прибавлял что-нибудь новенькое. Если в харчевне становилось слишком тесно, Ба Нгу непременно уступал свое место только что пришедшим. Часто он помогал моей хозяйке подать на стол. Толстуха очень ценила его за умение развлечь гостей веселой беседой и время от времени бесплатно подносила стаканчик вина с вяленой рыбкой [9] . Ходил Ба Нгу всегда в одних брюках, иногда только набрасывал на плечи черную рубашку и на все вопросы отвечал, что так ему прохладнее. Лицо и спина его были медно-красными.
9
Вяленую рыбу подогревают на огне и макают в вино. (Прим. автора.)
Другого звали Рыбный Соус. Его настоящего имени никто не знал, а прозвище это ему дали потому, что он на маленькой лодке-долбленке развозил по деревням на канале рыбный соус [10] , а иногда еще кокосы и мускатную тыкву. С ним всегда была женщина лет тридцати; он говорил, что это его жена. Она редко выходила на берег. Однажды я услышал, как Ба Нгу, прикрыв ладонью рот, говорил Толстухе:
— Не иначе как зелье у него какое-нибудь было, что такую красотку приворожил! Уверен, что она не жена ему вовсе!
10
Рыбный соус — очень популярная во Вьетнаме приправа к еде, которая подается почти ко всем блюдам.
Сам Рыбный Соус был высокого роста, бледный, с косо падавшей на лоб челкой и очень маленькими, до странности острыми, бегающими глазками, которые ни на кого не смотрели прямо.
Как-то
Когда я наконец добрался до харчевни, первый, кого я встретил, был громко бранящийся Ба Нгу:
11
Каепутовое дерево — высокое дерево, из листьев которого во Вьетнаме приготовляют ароматное масло зеленого цвета для растираний. Кору этих деревьев используют для того, чтобы конопатить лодки.
— Черт бы их побрал! Раз такой храбрый, так спускайся сюда, а поверху летать и бумажки сбрасывать каждый может…
Он потянул за корзину с креветками и спросил:
— Небось какую-нибудь листовку поднял и припрятал здесь, а?
— Нет, — ответил я, — ничего не поднимал.
— Они призывают Вьетминь [12] сдаваться!
— Откуда вы знаете, уже читали?
— Читать не читал, это мне Соус сказал! Ну и трус же он! Как услышал самолет, так мигом в свою лодку прыгнул, только его и видели! Ха-ха!
12
Вьетминь — единый национальный фронт Вьетнама; был создан в мае 1941 года по инициативе Коммунистической партии и объединил патриотически настроенные слои населения в борьбе Сопротивления.
В харчевне Ба Нгу рассказывал о листовках до самого вечера. В тот день вообще все разговоры были только об одном — дойдет или не дойдет сюда враг, удастся нашим остановить его или нет.
К вечеру поднялся сильный ветер. В набухших, чернеющих с каждой минутой тучах, точно вот-вот собиравшихся опуститься на верхушки деревьев, гремели раскаты грома. Крупные, тяжелые капли забарабанили было по крыше из листьев, но скоро перестали.
Ба Нгу, стоя в дверях харчевни, смотрел на сполохи молний.
— Эй, дождь! — дурашливо крикнул он. — Хочешь лить, так лей, не томи понапрасну!
— Если будут большие дожди, так враг к нам не сунется, верно? — подошла к нему, переваливаясь словно утка, Толстуха.
— Само собой, в дождь они наступать не могут. Где им, ведь земля у нас скользкая — тут недолго и шею сломать!
Я помыл посуду, убрал в харчевне и тоже вышел к ним. Вдруг с канала чей-то голос крикнул:
— Эй, хозяйка, не осталось ли у вас чего-нибудь поесть?
— Это пропагандист Шау, — шепнул Ба Нгу Толстухе.
— Пойди разожги огонь! Мал еще, а туда же, все слушает! — тут же приказала мне хозяйка и крикнула в темноту: — Осталось, осталось, досыта накормлю!
Я разжигал огонь в кухне и то и дело выглядывал наружу. Лодка причалила: слышно было, как стукнули весла. Толстуха вбежала в харчевню и метелкой из перьев торопливо обмахнула стол. Наверное, кто-то богатый, решил я. За дверью раздалось почтительное покашливание Ба Нгу, и, уклоняясь от падавших с крыши капель, вошел пропагандист Шау, обливающийся потом под тяжестью большого мешка с какими-то рулонами бумаги, который он тут же тяжело опустил на стол. Неловко держа перед собой огромный рюкзак, весь забрызганный грязью и обвязанный веревками, вошел Ба Нгу. Он осторожно положил рюкзак на бамбуковую лежанку рядом с дверью в кухню.