В глубь времен
Шрифт:
— Оставьте ее. Оставьте меня с ней. Оставьте нас. Идите спать в вашу комнату…
— Вы уверены?
— Да… Оставьте нас…
Медсестра собрала свои вещи и вышла, бросив на Симона долгий подозрительный взгляд. Он даже не заметил этого. Он смотрел на Элеа, на ее неподвижное лицо, глаза, устремленные в одну точку, в которых отражался свет от двух озер неподвижных слез.
— Элеа, — сказал Симон очень тихо, — Элеа… Элеа… Я с вами…
Вдруг он подумал, что она слышала не его голос, а бесстрастный голос Переводчика. А его собственный голос, который шел в ее второе ухо, был всего лишь посторонним,
Он очень осторожно вынул из ее уха слуховой аппарат, снял свой микропередатчик, пришпиленный к свитеру и засунул его в карман. Теперь между ним и ею не было ни машины, ни постороннего голоса.
— Элеа… Я с вами… С вами только я… Мы впервые вместе, может быть, в последний раз… и вы не понимаете… именно сейчас я могу вам это сказать… Элеа, моя любовь, моя любимая, я тебя люблю… моя любовь, моя любовь… я хотел бы быть рядом с тобой… на тебе… очень нежно в тебе… успокоить тебя, согреть тебя, пожалеть, я люблю тебя… я всего лишь варвар, дикий отсталый человек, я ем животных, траву и деревья… и я никогда тебя не… но я люблю тебя, я тебя люблю… Элеа, любовь моя… ты прекрасна… ты прекрасна… ты птица, цветок, весенний ветер… никогда тебя не будет у меня… я это знаю, я это знаю, но я люблю тебя…
Слова Симона ложились на нее, на ее лицо, на ее руки, на ее обнаженную грудь, окутывали ее, как мягкие лепестки, как снег теплоты. Он почувствовал, как ее ладонь расслабилась. Он видел, как ее лицо оживилось, дыхание стало ровным, глубоким, спокойным. Он увидел, как веки медленно опускаются на трагические глаза и наконец текут слезы.
— Элеа, Элеа, любовь моя… Вернись от несчастья… Вернись от боли… вернись. Жизнь здесь, я люблю тебя… ты прекрасна, ничто не может быть прекраснее тебя… обнаженный ребенок, облако… цвет, лат… волна, листок… распускающаяся роза… запах персика и целое море… ничто не может быть прекраснее тебя… майское солнце… маленький львенок… теплые солнечные фрукты… ничто не может быть прекраснее тебя, Элеа, Элеа, любовь моя… моя любимая…
Он почувствовал, как рука Элеа сжала его руку, а другая приподнялась, легла на одеяло и необычным жестом, невероятным жестом натянула его на себя и прикрыла обнаженную грудь.
Он замолчал.
Ее губы раскрылись и она произнесла по-французски: "Симон, я тебя понимаю… — затем наступила короткая пауза, и она добавила: — Я принадлежу Пайкану…" Из ее закрытых глаз продолжали литься слезы.
Ты меня понимаешь… Ты поняла, может быть, не все слова, но достаточно, чтобы узнать, как сильно я тебя люблю. Я тебя люблю… Любовь… Это слово не имеет смысла в твоем языке, но ты его поняла, ты поняла, что оно может означать, что я хотел тебе сказать, и даже если они не принесли тебе забвения и мира, они одарили тебя теплотой, и ты смогла плакать.
Ты поняла. Как это было возможно? Ни я, никто из нас не взял в расчет необычайные возможности твоего разума. Мы всегда все оцениваем, только соотносясь с современным человеческим прогрессом. Думаем, что мы — самые развитые, самые способные, что мы — конечный, блестящий результат эволюции! Может быть, после нас будут лучше, но до нас… это невозможно!
Несмотря на все достижения
Люди убеждены, что Homo sapiens со временем совершенствуется как вид. Человек сначала ребенок, а потом уже взрослый. Мы — люди сегодняшнего, мы — взрослые. Те, кто жили до нас, могли быть только детьми.
Но, может быть, наступило время спросить себя, а не есть ли детство совершенство, а не является ли взрослый просто ребенком, который уже начал гнить…
Вы — детство человечества, вы — новые, чистые, вы — неизрасходованные, не уставшие, не разорванные, не подорванные, не изможденные, вы… Разве есть то, что вы с вашим разумом не могли бы сделать?
В течение этих долгих недель ты слышала в одном ухе фразы на незнакомом языке с утра до вечера, каждый день, пока ты не спала и даже когда спала, потому что слова, которые я тебе говорил, были просто способом быть с тобой, быть ближе к тебе, моя любовь, моя любимая.
А в другом ухе раздавались те же фразы, но переведенные на язык гонда, и смысл этих слов ты улавливала, как только они достигали твоего слуха, и твой восхитительный разум, сознательный или бессознательный, я не знаю, сравнивал, классифицировал, переводил, понимал.
Ты меня понимала.
Я тоже, я тоже, любовь моя, я понял, я знал…
Ты принадлежишь Пайкану…
Люкос закончил работу. Переводчик проглотила, ассимилировала и перевела на семнадцать языков текст Трактата Зорана. Но, послушная командам Люкоса, по решению Совета, она пока сохраняла переводы в своей памяти, чтобы записать их, отпечатать и распространить немного позже, когда ее об этом попросят. Она только записала на магнитную ленту перевод на английский и французский. Фильмы ожидали в шкафу момента, когда их начнут транслировать на весь Земной шар.
Время приближалось. Журналисты попросили провести экскурсию по Переводчику, чтобы описать потом читателям и слушателям чудо, которое расшифровало самые древние секреты человеческого знания. В отсутствие Люкоса, который вместе с Хой То продолжал фотографировать в Яйце выгравированные тексты, его помощник, инженер Мурад, провел их в недра машины. Гувер вызвался сопровождать их, а Леонова сопровождала Гувера. Иногда он брал ее малюсенькую руку в свою, или же она сама цеплялась своими хрупкими пальцами за его огромные ладони. Как два влюбленных гонда, не обращая ни на кого внимания, рука об руку они двигались вдоль залов и коридоров Переводчика.
— Вот приспособление, которое позволяет записать изображение на пленку. На этом экране появляются строчки текста. Телекамера их видит, анализирует и преобразует электромагнитные сигналы, которые записывает на пленку. Это очень просто, это старая система магнитофонов, — пояснял Мурад. — Сложнее способ, которым пользуется Переводчик, чтобы высвечивать строчки текста. Это…
Мурад говорил только по-турецки и по-японски, и Гувер раздал журналистам ушные передатчики, чтобы каждый мог слышать объяснение на своем языке. И Луи Девиль услышал по-французски: "…это …дерьмо! Что это такое?"