В глубине
Шрифт:
— Выбрали кого в Москву послать — Андрюшку Мудряша! — презрительно-едким тоном говорил тот же Мирон Кононыч, мой древний приятель.
— Да он же — георгиевский кавалер?
— К-кавалер!.. Все войско об…… этот кавалер!.. Нет ка-быть у нас кавалеров помимо? Взять хочь Миколай Ехимыча — из себя, по крайней мере, человек!..
— И Андрей — человек…
— Омрак человечий! Навоз в человечьей коже… Поросенок… лесной, самый паршивый поросенок…
Однако дело было сделано. Оставалось ждать течения событий.
Опять получилась бумага: назначить инструктором
И вот каждодневно на плацу перед станичным правлением урядник Еремин выстраивал их — трех стариков и трех мальчуганов, и в знойном воздухе перекатывалась и отрывисто лаяла усталая, монотонная команда:
— Смир-но-о! Глаза напра-э-во!.. Назад равняйсь!..
Ученье было серьезное, ответственное, поэтому — долгое, нудное, придирчивое… Стойка, повороты, осаживание, примыкание, шашечные и ружейные приемы, отдание воинской чести, держание головного убора…
А солнце пекло, был недвижен знойный воздух, пот лил со стариков и ребят, гимнастические рубахи, которые шутники прозвали сумасшедшими рубахами, — хоть выжми: и спины, и подмышки и плечи — побурели и просолели.
— Подбери живот, Матвевич! — строго кричал молодой инструктор на Мудряша, и вид у него был такой оскорбительно начальнический, что стариковское сердце закипало негодованием: — корпус вынеси вперед, в пояснице не гнись и не кочерься! Плечи разверни! подбородок втяни! подбери!.. Гляди веселей! нос не утирай во фронте — ты не баба… Носки, ребята, разверни на ширину ступни… Слуша-ай! на краул!..
Выходил станичный атаман, тоже молодой урядник, снисходительно усмехаясь, кричал будущим офицерам: — здорово, молодцы! — и производил репетицию «отдания чести».
— Руку не прижимай, свободно держи кисть!.. на высоте локтя чтобы была!..
И старые георгиевские кавалеры тянулись перед этими молокососами на вытяжку, ели их глазами, старались изо всех сил, но все не могли избежать обидных замечаний и поправок. В сердце скоплялась горечь бессильной обиды, нарочных унижений, сознание бесцельного шутовства и ломания. Но терпеть надо было: может быть, и в самом деле награда будет…
Собиралось с десяток зевак — бабы, ребятишки с облупленными от жары носами, старики. Серьезная часть станицы вся была на работе.
— Х-на пле-чо!.. Ставь обух в выемку плеча!.. Два пальца свободно согни!..
Палит солнце. Коротки и резки тени. Фуражки — как сковороды с пылу — жгут темя. Нестерпимым блеском сверкают начищенные, накалившиеся сапоги.
— Эх, Матвевич, теперь бы в холодке лег да пространно выспался бы… — сожалеющим голосом говорит древний Игнат Бунтиш, усмиритель польского мятежа. Может быть, в нем и зависть говорит: он тоже домогался зачисления в Бородинское ополчение и большим пальцем левой руки тыкал в свой георгиевский знак, но был забракован по причине слепоты на один глаз.
— А ребятам косы, грабли в руки бы…
— В офицеры захотели, — слышится иронический голос.
— А что ж… и будут ваше благородие… А мы? так и останемся нито никто…
— Мы
— Ильич — он и сам ухач. Небось, в городах — там такую мамзелю приспособит… подходи видаться!..
Раскатывался хохот, здоровый, бесстыдный и безжалостный. А они, сивобородые, стояли во фронте с ребятишками и не смели ни огрызнуться, ни носа утереть, ни отогнать докучавших мух, кружившихся над ними. И шли томительные, однообразные часы в примыканих, осаживаниях, перестроениях и изнурительной маршировке.
Еще горше стало, когда пришло от окружного атамана предписание, чтобы у командируемых на Бородинское торжество были лошади гвардейского типа. Это пахло уже огромным расходом.
Годный к строю конь оказался лишь у одного Маркиана Жеребяткина. Мудряш и третий кавалер — Овчинин — объявили себя безлошадными. Станичный атаман пригрозил вычеркнуть их из списка и заменить другими стариками. Из страха потерять уже недалекое офицерство, Мудряш решил вывести на смотр буланого мерина с побитыми плечами и острой спиной, изъеденной оводами.
— Это что за ишака припер? — закричал в негодовании атаман, при виде буланого мерина: — страмить войско?
— Да в двенадцатом году, вашбродь, на таких-то и француза выгоняли… Сбруя была самой древнеющей старины: подпруги из лыка, стремена деревянные… Это ныне все по фасону стали требовать, а в старину руководствовали безо всяких тех… А не глупей нас с вами были люди…
— Ты мне сказки не рассказывай, а лошадь давай!..
— А это чем не лошадь? Пуля, а не лошадь!.. Кто, конечно, понятие имеет…
Атаман рассердился и едва не оттаскал будущего офицера за бороду: «не оговаривайся с начальством, а исполняй!» Но исполнить требования оказалось невозможным. Конь гвардейского типа в переводе на язык цифр означал 200–300 рублей затраты. Как ни были одушевлены наши старики патриотическим пылом — выгнать во второй раз Наполеона из Москвы и получить офицерские погоны, — однако такая затрата оказалась им не по силам. О малолетках, для которых тоже требовались лошади гвардейского типа, нечего было и толковать. Родители их на это требование без малейших колебаний ответили отказом.
— Кому?.. Захарке — гвардейского коня?! — громче всех говорил Яшка Воробьев, хваставший первое время тем, что его сын будет офицером: — нитнюдь! Это не по носу табак ему… Дай ему такого коня, а он его так устряпает… либо хромого, либо слепого приведет назад, а лошадь денег стоит… Человека даю… Отпущаю человека, хотя он и дома нужен, но — отпущаю… А уж насчет лошади — извиняйте!..
Попробовал атаман поискать иных кандидатов в герои, — не нашел: георгиевские кавалеры и были, но, кроме креста, иного имущества не имели и коней за свой кошт справить не могли; из малолетков охотников совсем не оказалось. А начальство, стоявшее над станичным атаманом, — атаман окружной — требовало все строже и строже лошадей гвардейского типа и указывало простой, испытанный способ их приобретения — на счет общественных станичных сумм.