В глухом углу
Шрифт:
— Одолжи пятьдесят рублей, надо маму угостить!
— Бери сто. Понадобится, еще достанем. Не жилься в расходах.
Игорь повел маму в столовую. Она привезла много вкусных вещей собственного изготовления и купленных в столичных магазинах, но Игорю не хотелось пробовать без товарищей. Он все больше казался матери новым и неожиданным. Подросток превратился в юношу, он и прежде походил на умершего отца, теперь сходство стало полнее. Игорь широко шагал, в Москве они прогуливались в ногу, здесь Суворина не могла попасть в его шаг. В столовой Игорь набрал столько блюд, что Суворина испугалась — как все это съесть? Аппетит
— Мама, не плачь! — предупредил он. Она осторожно вытерла платочком глаза.
— Больше не буду, не обращай внимания.
На улице она попросила:
— Покажи, где вы работаете? Ужасно хочется ознакомиться со строительными объектами, где ты перевыполняешь задания.
Он нахмурился:
— Почему перевыполняю? Обычный строитель, как многие другие…
Она не поняла внезапной сухости в его голосе.
— Не скромничай, Игорек. Я знаю, ты среди первых. Помнишь свое обещание: «Ты услышишь обо мне из газет, мама!»
Он ответил почти весело:
— Никто обо мне не пишет в газетах. Говорю тебе, средненький рабочий. Лучше походим по поселку.
Поселок со всеми его домами, фонарями, снеговыми валами и сугробами легко было осмотреть за полчаса. Выйдя к лесу, Игорь сказал:
— Можем побродить по тайге. Но без валенок ты увязнешь. Идем искать валенки и полушубок.
Суворина вспомнила, что Игорь ночь работал, сейчас ему надо соснуть, в лес успеется и завтра. Игорь не хотел валяться в кровати, когда рядом с ним мама. Она не уступила, и он без большой охоты повернул в барак.
В комнате Суворина распорядилась:
— Раздевайся и в постель, а я посижу около.
Игорь любил, чтобы мать сидела возле его постели, в последнюю ночь, проведенную в Москве, он заснул, положив ее руку под щеку. Суворина погладила волосы сына, он отвел ее руку. Он успел отвыкнуть от ласк.
— Как московские соседи — здоровы?
— Все здоровы. Передают тебе приветы.
— Спасибо, — сказал он, и опять они молчали. Потом она попросила:
— Игорек, расскажи о себе…
— Не о чем говорить… Работаю и все! Хватит об этом.
Но если он изменился, то и она держалась по-иному. В Москве она не упорствовала, если он от чего-либо отказывался. Он ожидал, что мать замолчит или переведет разговор на другое. Она ласково сказала:
— Нет, Игорек, не хватит. Ты не писал, я ничего о тебе не знаю.
— Я предупреждал, что писать не буду, — напомнил он.
— Да, предупреждал. Но ты ведь не собираешься просто выпасть из моей жизни, правда? Другие пока о тебе молчат, а меня интересует, как же сложилось твое существование? Трудно тебе пришлось? Удалось ли добиться, чего хотел?
Он откинул голову на подушке, смотрел вверх. Он знал, что теперь нужно говорить все, как ни тяжело.
— Я солгал, что никто обо мне не пишет. Обо мне писали в местной газете. Можешь прочитать, если
Во внутреннем кармане телогрейки хранилась скрываемая ото всех злополучная газета с заметкой Мухина. Игорь протянул ее матери, рука его дрожала. Он знал, что мать радостно ухватится, будет жадно и нетерпеливо читать, внимательно и стремительно, как только она одна умеет. Она восторженно вопьется глазами в заметку, радость ее погаснет, появятся недоумение и ужас. Она верит в него — какой удар будет нанесен ее вере! Он должен нанести этот удар, больше лгать нельзя!
Суворина не торопилась разворачивать газету. Лицо ее было суховато и настороженно — ни восторженности, ни умиления. Она на секунду прикрыла веки. И когда она снова взглянула на сына, он вдруг со смятением понял, что именно этого она и ждала — не хвалебной статьи, а осуждения. Игорь облизнул пересохшие губы. Суворина улыбнулась — никогда он не замечал у матери такой странной, доброй и усталой улыбки.
— Глупый! — сказала она. — И это тебя мучает?
Тогда он разрыдался. Он кусал в отчаянии наволочку, чтобы остановить рыдания, что-то лепетал, на что-то жаловался. Суворина прижалась щекой к голове сына, он разобрал в ее шепоте, что она винит во всем себя, а его оправдывает.
— Чем ты виновата? — закричал он гневно и привскочил на кровати. — Я виноват, я!
Он прикусил кулак, чтоб подавить новое рыдание. Суворина отвела его руку. Он хотел уткнуться в подушку, она не дала. Голос ее заговаривал его горе, она отказывалась снять с себя вину за его неудачи, она предвидела, что именно так все и получится, но не решалась высказать вслух. Да и поверил бы он, если бы она рассказала о своих сомнениях?
— Все это чепуха! — сказал он устало. — Ты виновата разве в одном — что родила меня слабосильным. Весу во мне не хватает, понимаешь, весу — костей и мускулов!
Она настаивала на своем. Вес — дело наживное, за эти полгода, что они не виделись, он набрал килограммов восемь, не меньше. Пусть он не сравнивает себя с другими, ему семнадцать лет, он еще мальчик. Доживешь до двадцати, тогда поговорим о весе. А себя она винит в том же, в чем виноваты все они, люди ее поколения. Молодежь знает об их победах, а не о поражениях, о результатах их труда, а не о том, какими усилиями все это достигалось. А как приходилось порой нелегко, как временами падали духом, безмерно уставали — об этом ничего! Книги, газеты, кино — везде успех и перевыполнение, везде неслыханные показатели, мировые рекорды, начинает казаться, что это и есть естественное, обыкновенное явление, иначе и быть не может. Потом пробуют свои силы и многие падают духом. У них, людей старшего поколения, это не раз бывало — и первые неудачи, и горькие разочарования в себе. У волевых натур такое состояние длится недолго, но нет таких, кому оно неведомо.
— Не понимаю, мама! Ты хочешь, чтоб вместо побед к рекордов кругом говорили только о трудностях и неудачах?
— Нет, нужно говорить об успехах и победах, а не о поражениях, это правильно. Но надо знать, какой ценой они добываются! Ты не преувеличивал свои силы, они как раз таковы, как ты о них думаешь! Однако ты не знал — сколько надо положить усилий. А это ведь другое, правда?
Он раздраженно отмахнулся.
— Говорю тебе, я слаб физически. Все замечают… Сегодня придумали способ спасти меня — переводят на легкую работу, в служащие…