В горах Таврии
Шрифт:
Нам надо подняться на высокую гору Кемаль-Эгерек. Снег забил плохо проторенные тропы, мы то и дело сбиваемся с пути. Подъем крут, да и разреженный воздух оказывает свое действие. Мы задыхаемся, а вершина как будто уходит от нас.
На несколько минут показалось солнце, стало светло. На высоте 1400 метров мы сделали привал. На юго-западе виднелись отроги горы Ай-Петри, но с Кемаль-Эгерек они не казались такими высокими, как из Ялты.
Мы издалека увидели движущиеся на пустынной яйле точки и сами прибавили шаг.
— Давай скорее! Свои!
Они бегом бросились к нам.
— Здравствуйте, товарищи! Куда вы?
Вдруг Семенов радостно закричал:
— Да ведь это ялтинцы!
Оказывается, командир Ялтинского отряда Мошкарин направил своих партизан в разведку к Гурзуфу.
Среди ялтинцев я увидел невысокого сутуловатого человека — Семена Зоренко, моего знакомого по Гурзуфу.
— Здорово, Зоренко! Тоже решил партизанить?
— Видишь, — пожав плечами, вяло ответил он.
…Приближаются сумерки. Идем по яйле. Тихо. На снежной целине легкая морозная корка. Идти трудно. Время подумать о ночевке. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравца.
— Пойдемте к нему, — предлагаю я.
— Не пустит, — глухо говорит Зоренко. — Я вчера битый час уговаривал… И слушать не хочет. Даже на порог не пустил. Кричит: "Геть отсюда, я — нитралитет!"
Спускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.
Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича Кравца. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец, кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери… Еще сильнее стучит партизан.
— По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого чорта тоби трэба? — раздается немолодой резкий голос.
— Дед, пусти погреться.
— Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.
— Данилыч, это я, Семенов. Помнишь — шофер из Алупки.
— Шо? Пэтро? — обрадованно говорит дед.
— Я, я… Свой.
— Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?
Семенов — мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.
— Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой… Пойду к Павлюченко — тот сговорчивее… Да и моя горилка, а его сало…
Партизан удаляется.
— Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на неби, шоб твоей ногы не було. Добрэ?
Семенов молчит, машет нам рукой.
— Пошли, товарищи.
И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах, он производит
— Та скильки ж вас? — Дед покачивает всклокоченной головой.
— Ты чайком нас угости, — просит его Семенов. Кравец вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков. У хозяина загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах откровенно горит вопрос: "Где же выпивка?"
Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объясниться.
— Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, — говорит Семенов.
Дед хмурится.
— Может, нам уйти? — спрашиваю я.
— Прыйшлы, так гостюйтэ, я нэ Иуда Искариот. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэц мэнэ не трогае, нэ трогайтэ и вы… Чув, шо нимцы базы ваши грабят, та лисныкив, яки з партизанами дружать, убывають… А я жыть хочу…
Семенов хлопает деда по плечу:
— Теперь нет людей самих по себе… Или с нами или с врагом… Вот как, старина.
Разговор умолкает, дед задумывается, поглядывает через узкое окошко на горы…
С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.
— Ты подумай, Федор Данилович, — говорит Семенов на прощанье хозяину. — Твоя дорога в партизаны, а не хочешь — иди в Ялту, нам не мешай.
Старик молчит, сутулится, потом машет рукой:
— Горыть у мэнэ душа, ой, горыть… А тут шэ дочка пишла в город и як на той свит провалылась.
Вскоре мы уже были среди ялтинцев, на каждом шагу встречал знакомые лица. Вот Николай Николаевич Тамарлы, успевший сменить капитанскую форму на добротный полушубок и ушанку.
Тамарлы всегда аккуратен. Даже здесь, в крохотной землянке, он вычерчивал схему охраны отряда, пользуясь линейкой, точно и без помарок.
— Привык старина к бумажкам, нигде с ними не расстается, — подзадоривал Николая Николаевича командир отряда Дмитрий Мошкарин.
— Ты, Мошкарин, обстановки не понимаешь. В современной, даже партизанской, борьбе без бумажек далеко не пойдешь, разумеется, без нужных. Старый багаж — хорошая вещь, но если не понимаешь нового, то он только мешает общему делу, — ответил Тамарлы спокойно, но не без задней мысли.
— Чем недоволен, старик? — спросил я.
— Понимаешь, — почесал бороду Тамарлы, — разбросали мы своих партизан по Южному берегу, а для чего — не пойму.
— Как для чего? Они будут на врага нападать отдельными боевыми группами, их будет труднее обнаружить, — видимо, продолжая начатый до меня разговор, ответил Мошкарин. — Не плохо было бы и остальных разбить на такие же группы.
Я прислушался, начал расспрашивать. План дробления отряда мне не понравился, он таил в себе опасность.