В горах Тигровых
Шрифт:
— Слушайте, братцы, дэк это же Ермила Пронин, наш, заводской! Ермила, аль не признаешь?
— Давно признал, но молчу. Здоров ли, старик? Это, друзья, племянник пугачевского полковника. Значит, гонят в Сибирь?
— И тебя тожить словили? — спросил Феодосий.
— Словили. Хотел я поднять бунт, но вышел бунтишко. Вечную дали, — ответил Ермила.
— А нас посекли крепко, и все потому, что не дружны мы, от двух выстрелов как зайцы сигаем по кустам. А что делать, не знаем, — рассказывал о бунте Феодосий.
— Подымайсь!
— Бабы, заваривай кашу, накормим сердешных! Не ори, ваше благородие, пусть с нами поживут чуток. Оголодали, поди?
— Харч у нас плохой, жандармы жрут мясо, а мы на одном хлебе. Они-то не замерзнут, а мы с голодухи можем, — сказал тощий студент. На нем висела ветхая форменная шинелишка, на голове фуражка, повязанная сверху платком.
Бабы споро заварили кашу. Жандармы осмотрительно отошли от костров. Ссыльные и каторжане не обращали на них внимания.
— Давайте ваши котелки, поделимся. А може, ослобонить вас?
— Не надо, Феодосий Тимофеевич, — остановил старика Ермила — Всех не освободишь. Потом словят, тогда уж смерть. Будь это летом, слова бы не сказали. А сейчас куда подашься?
Зазвенели кандалы, потянулись к мискам натертые, цепями руки. Бабы кормили каторжан.
— Надо бить царя кулаком, а не тыкать пальцем в него, — говорил Ермила.
— Нет, надо убить этого царя, а на его место посадить другого, чтобы он нас боялся, слушался! — тонко кричал студент.
— Значитца, убить этого, поставить другого? Доброго? — усмехнулся Феодосий — Може, и так, но игде найти доброго-то царя?
— Можно найти, можно. Только нашенского, мужицкого, — прогудел Иван Воров — И пошто тебе дали вечную каторгу? Вот Ермила — тот да, тот бунтарь. А ты просто пичуга, даже не знаешь, где искать доброго царя, — отмахнулся он от студента — Ермиле бы грамотешку, и дело пошло бы. Так я говорю, Ермила?
— Так альбо не так, а царя надыть менять, — ответил Ермила — Живем пока малыми бунтишками, а в них проку на грош. Но и из грошей получается рупь.0
Феодосий рассказывал, как его брат Никита убил кулаком урядника, посетовав при этом, что тот хлипче турка оказался.
Все захохотали. Ермила ржал громче других, задрав бороду.
— Значит, трах его по башке — и нету? Хлипче турка! — выкрикивал он сквозь смех — А? Да? Брыкнул ногами — и нету. Так бы царя — одним махом, трах — и нету! Ха-ха-ха! Потом и его ярыжек.
— Э, брось, Ермило, царская власть от бога, ей несть конца. Другой не могет быть, а ежли будет, то уже от антихриста, — заговорил Ефим.
— Молчи, дурак. Отогрелся, снова за свое. Мало тебе бог шлет испытаний. Погоди, пошлет такое, что волком завоешь. Так вечно не будет, выпрягется народ, как уросливый бычишко из ярма, и понесет, тогда держись Расея! — оборвал Феодосий.
— Умного и доброго царя поставим, — тянул шею студент — Своего царя!
— Своего. Это верно! Мужицкого царя, доброго, умного, нашенского, —
— Цари, цари! Все они одного поля ягода, сядет тот мужицкий царь на шею народа и ноги свесит. Забудет, что жил в нужде, голоде и холоде. Плохое быстро забывается. Сытый голодному не товарищ. Вона Фома, пока был богатеем, так нам шеи крутил, смяла житуха — притих. Но коль снова вырвется в люди, то не будет нам поблажки от него. Затопчет и сомнет. Не царя надобно, а власть всенародную, как есть в Беловодье! — гремел Феодосий.
— Ивана-дурачка поставим в голову. Они в сказках завсегда вначале дурачки, а потом умными и красивыми делаются.
— Бороду ему вначале надыть расчесать, угоить самого, может, и выйдет из него царь, — начали похохатывать мужики после сытной каши — Но игде сыскать такой гребень, чтобыть его бородищу воровскую расчесать?
— Будет царем — найдется гребень.
— Убить надо этого царя! — тянул свое студент, отрешенно смотрел на людей.
— Студентов ставить надо в голову, они башковитые, книги шпарят, будто на коне несутся, — хохотал Иван.
— Нельзя студентов, оки в бога не верят, — гудел Ефим.
— Можно и без бога, была бы божеская житуха, — гремел Феодосий.
— Подымайсь, каторга, стрелять будем! Прекратить крамолу.
— А мы Пушкина в голову поставим, он знат мужика, читал я его сказку про Балду и попа. Ладная сказка. Знат тот Пушкин нашу беду.0
— Пушкина нет уже на свете, Пушкин погиб от руки убийцы! — выкрикнул студент.
— Не трогайте его, снова нашла блажь. В голове что-то перевернулось, — бросил Ермила — Забили его жандармы.
— Богохульник он, такое писать про попов. Ить тому Пушкину мало бы каторги! Богохульство и крамола! — шипел Ефим.
— Убит, значит, Пушкин… Жаль, хороший человек был. Головатый, душевно писал, — пожалел Феодосий — Хорошо написал про жадность поповскую.
— Царь убил Пушкина. Царь — злодей! Его слуги — сволочи!
Буря чуть приутихла. Бабы с детьми заползли в палатки, из труб над палатками вылетали снопы искр. Теперь никто не замерзнет. Спасли пермяков костры каторжан.
Из-за костров вразнобой охнули ружья, залп, будто простонав навстречу буре, принес смерть. Студент вскочил, зажимая рукой грудь, закачался, еле слышно промычал:
— Убивают… — и сунулся головой в костер. Но Феодосий выхватил из огня студента, выпрямился, подержал умирающего на руках, пристально посмотрел на жандармов, которые спешно заряжали ружья. Вскочили каторжане, сбились в кучу мужики. Феодосий положил умирающего на истоптанный и почерченный цепями снег, схватил топор и спокойно, но громко сказал:
— Боже, боже! Ну, сколько можно изгаляться над людьми? А? Бей татей! В бога мать!..
За метелью послышался звон колокольчиков. Лихая тройка подкатила к костру. Из кибитки выскочил морской офицер, на ходу сбросил тулуп и упругим шагом подошел к замершей толпе.