В горячих сердцах сохраняя... (сборник)
Шрифт:
— Команданте Линарес.
Не прошло и получаса, как снова объявили построение. Мы покидали Техар в колонне по одному и направлялись в сторону Топес—де—Кальянтес. Ночь опускалась на землю, а дорога светилась, словно возвращала накопленную за день солнечную энергию. Все остальные предметы были едва различимы в наступивших сумерках.
Шли мы недолго. Вскоре нас перестроили по двое и мы свернули с дороги в поисках господствующей над местностью высоты. Уже совсем стемнело, и нельзя было ни курить, ни переговариваться, чтобы не выдать себя.
Раздались первые выстрелы. Они не застали нас врасплох. Мы залегли, зарядили винтовки и стали
На рассвете мы обнаружили в нашем батальоне первую потерю. Это был Ласара, семнадцатилетний мулат—весельчак, который до победы революции был чистильщиком и мальчиком на побегушках. Он вступил в ряды народной милиции, как только узнал, что формируются боевые батальоны. Когда его мобилизовали, он был учеником в столярной мастерской.
С этой потери началась борьба с бандами, орудовавшими на горном плато Эскамбрай. А вернее, борьба продолжалась.
При свете факелов
О том, что видел в ту ночь, я не могу не рассказать. Каждый раз, воскрешая в памяти те события, я вспоминаю звезды, что светили тогда, что неизменно светят миру с наступлением темноты, проливая свое сияние на бесконечное однообразие дорог и тропинок, протоптанных босыми ногами, хотя для этой цели лучше подходят тяжелые военные сапоги.
Тот день казался нам самым длинным за весь наш утомительный переход по горам Ягуахай. Мы страшно устали. К вечеру встали лагерем неподалеку от быстрого горного ручья, который упрямо прокладывал себе дорогу в скалистых породах. Мы обрадовались этой долгожданной остановке и принялись устраиваться на новом месте. Каждый из нас вдруг почувствовал себя настоящим партизаном. Лица у всех были серьезны. При малейшем шорохе мы напрягали слух и зрение, пытаясь уловить, откуда он исходит. Едва мы скинули рюкзаки, как пошел мелкий, моросящий дождь, не прекращавшийся в течение нескольких часов. С наступлением ночи дождь кончился, и мы выставили дозоры. Моя смена начиналась в 11 часов. К этому времени в лагере уже воцарилась полная тишина. С места, которое я выбрал для своего поста, он был видел как на ладони. Я даже различал силуэты гамаков, четко выделявшиеся на фоне черной земли.
Прислушиваясь к малейшим шорохам, я старался не упустить ничего, что могло бы предупредить о приближающейся опасности. Наверное, поэтому даже шуршание сухой травы настораживало меня, и я напряженно всматривался в темноту, держа палец на спусковом крючке.
Но уже через полтора часа я довольно хорошо различал привычные для гор и довольно неожиданные ночные звуки. Я слушал и с наслаждением раскрывал для себя маленькие секреты, хранимые деревьями, травой и самой землей. Вдруг внизу, в ущелье, от которого до моего поста было не более полутора метров, я заметил четыре огонька, медленно поднимающиеся вверх.
Я бросил взгляд на светящийся циферблат ручных часов — они показывали половину первого. Огоньки как бы плыли, то сливаясь воедино, то отделяясь друг от друга, но неуклонно приближались. У меня возникло желание поднять тревогу, однако я быстро поборол его, хотя мне
Я весь напрягся, крепко стиснул винтовку и приготовился лицом к лицу встретить опасность. Вскоре огни показались на краю ущелья. Я отступил немного назад и. уже не в силах сдерживаться, закричал:
— Стой! Кто идет?
Огни дрогнули, и при свете факелов я смог разглядеть тех, кто их нес: старика с редкой белой бородой и большими глазами, пожилую женщину примерно того же возраста, что и старик, и двоих детей лет шести — восьми, без рубашек.
Без тени страха они приблизились ко мне. Старик шел впереди. Я замер в напряженном ожидании, продолжая держать палец на спусковом крючке. Старик некоторое время внимательно разглядывал меня при свете факелов, а затем спросил:
— Вы охраняете моего сына?
Я ничего не понял и в недоумении пожал плечами.
— Лейтенанта Зео, — добавил старик.
— Не понимаю, вы о чем? — Голос мой задрожал от внезапно охватившего меня волнения.
Тогда старик указал факелом именно на то место, где я стоял, и сказал:
— Смотрите, он там…
Только теперь я разглядел надгробную плиту, которую в темноте выбрал для своего поста наблюдения. Я опустил винтовку. Ствол ее медленно коснулся земли, и я невольно оперся на нее. Все четверо путников опустились на колени, образовав полукруг возле надгробия, и при свете факелов я увидел, как на холодный серый камень упали горячие слезы.
Эдуардо Эрас Леон
Мы, оставшиеся в живых, кому мы обязаны жизнью?
Эдуардо
I
Война окончена, и ты жив. Ты возвращаешься, едешь все эти километры, что кажутся тебе нескончаемыми, сжимая кулаки и радуясь одержанной победе, которая овевает твою винтовку и твой берет.
Все зовут тебя героем. Потому что ты ведешь грузовики, отмеченные печатью несчастья, которые те, другие, привезли на своих кораблях. И ты чувствуешь себя героем. И гордишься победой, потому что в каждой деревне, через которую ты проезжаешь, тебя приветствуют, тебе кричат, тебе бросают цветы прямо в лицо.
Грузовики останавливаются, и толпа приближается к тебе. Все говорят разом о своей безграничной радости, а ты никого не слышишь, будто оглох от долгого ожидания слов, которые так хотел услышать. И ты лучше понимаешь язык жестов, прикосновения рук к твоей одежде, ручонок детей, которые трогают твою винтовку и выпрашивают у тебя патроны или лоскутки вражеской маскировочной одежды, прикрепленные к твоему берету, и одна женщина дарит тебе карамель, а другая — цветок, но ты лишь улыбаешься им. Старушка подносит тебе стакан холодной, почти ледяной воды. И вдруг ты перестаешь смотреть на всех остальных. И смотришь только на эту старушку, и, пока пьешь воду, ты смотришь на нее и сам себе задаешь вопрос: возможно ли? неужели она — та самая? Ты протягиваешь руку, пытаешься задержать ее, но она уходит прежде, чем ты успеваешь ее спросить об этом… Грузовик трогается. А ты все смотришь ей вслед. Ты думаешь только о старушке, которая не захотела тебя подождать…