В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
«Эти души кроткие смутилися, и как птицы в бурю притаилися в ожиданьи света и тепла…»
Но он знал, что есть не только притаившиеся, скрывшиеся в ущелье упования на Господа, — есть и такие, которые отступают, уходят в мир.
И о них скорбело сердце его. Он держал, как великую драгоценность, в руках письма матери и знал: вряд ли от кого-нибудь он получит весточку еще. Разве отец напишет или дядя Петя. Это не вызвало ни горечи, ни укора тем близким из молодежи, с которыми некогда были друзьями. Он знал, что как в естественном, так и в духовном мире все происходит закономерно,
Агитбригада провела в этой колонне несколько дней, и Лева имел еще несколько встреч и бесед с братом Жорой.
Бежали дни, недели, настало лето, приближалась осень. Лева аккуратно получал письма от матери и писал ей. Получил от нее также несколько посылок. В них, кроме вкусного, были медицинские книги, а также листки из духовных журналов, в них мать завертывала продукты. Лева складывал эти листочки и был рад духовным статьям. Особенно радовало его, что мать прислала несколько медицинских книг, которые он просил. Каждую свободную минуту он читал и изучал их и, всячески помогая лекпому, пытался улучшить медицинское обслуживание лагерных больных, следил за чистотой в бараках, за дезинфекцией одежды.
Начальник колонны относился к нему хорошо, и лекпом всячески хвалил ему своего санитара.
Как-то однажды вечером лекпом сказал Леве:
— А ты знаешь, про тебя тут оперуполномоченный спрашивал, не занимаешься ли ты религиозной агитацией, не вербуешь ли кого? А я глаза вытаращил, не будь глупый, и говорю: «А разве он верующий?» А уполномоченный говорит: «Ты не заметил?» Я ответил: «Не заметил, вроде он хороший парень». Он же предупредил: «Смотри, берегись его». В общем, я не выдал, что ты верующий и что я знаю об этом.
После этого разговора Леве стало как-то не по себе.
«В самом деле, — думал он, — что это я живу и никому не свидетельствую о Христе?» Но свидетельствовать не было никакой силы. Его состояние, так же как и состояние многих-многих верующих, находившихся в заключении, можно было выразить стихом одного из псалмов: «Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя подвигалась» (Пс. 38, 3).
Приехал начальник санчасти Горно-Шорского строительства, он комиссовал больных и ослабших. Увидев Леву, улыбнулся:
— Ну, как, жив? Не пропал?
— Не пропал, — сказал Лева, улыбаясь, — Слава Богу!
— А работники-то мне как нужны! — сказал начальник санчасти. — И что они не разрешают использовать тебя фельдшером? Ведешь ты себя хорошо. Ну, ничего, все устроится, — сказал он и ободряюще кивнул Леве головой.
Начальник уехал. Прошло еще несколько недель. И вдруг прибежал посыльный из УРЧ и сказал, чтобы Лева срочно собирался в этап.
— Господи, что ждет меня? — всполошился Лева. — Опять какие-нибудь мытарства по местам, куда Макар телят не гоняет, или еще что хуже? — Он так привык уже к ударам жизни, что хотя и придерживался по-прежнему своего принципа: «Будь готов, всегда готов, ко всему готов», но это, судя по всему, означало усугубление этих ударов.
Пришел в УРЧ.
— Вы едете в Темиртау, в рудник.
— Это там, где железную руду добывают? — спросил Лева. —
— Да, туда.
Глава 14. Ласки жизни
«Суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом».
Притч. 30, 8.
Вместе с некоторыми другими заключенными Леву направили специальным этапом. Куда, как — заключенные не знали. Только лишь пытались догадываться.
— Я хороший слесарь, — говорил один, — вероятно, меня туда, в мастерские.
— А я бухгалтер, — говорил другой. — Сколько заявлений написал, чтобы меня использовали по специальности. Вероятно, в управлении буду работать.
Лева ничего не говорил. Он уже перестал надеяться на хорошее и не писал заявлений, чтобы его использовали по специальности; он только тайно, в душе, просил Господа, чтобы Он дал ему возможность работать как милосердному самарянину и быть более и более полезным страдающим больным людям.
Он знал также, что его мать и отец и близкие каждый день молятся о нем, чтобы ему было легче в заключении.
Прибыли в главный лагерь, где Лева уже был. Там ему сказали, что он назначается фельдшером в лагерный пункт горняков. Это уже был не удар жизни, а некоторое подобие ласки. Что-то прояснилось. Его вызвали к начальнику санчасти, и тот сказал ему, что он займет место того фельдшера, который только что освободился по окончании срока.
Контингент заключенных на вашем участке здоровый, работать вам будет легко. Старайтесь больше налаживать санитарию, чтобы везде была чистота, чтобы нигде не было ни одной вши.
— Постараюсь, сделаю все, что смогу, — сказал Лева.
Когда его привели в эту колонну горняков, расположенную на склоне одного из холмов, был выходной день. Горняки, все чисто одетые, сытые, здоровые, гуляли, сидели между бараков. Раздались звуки духового оркестра. Около клуба играл большой оркестр из заключенных. Эти сильные звуки, бодрая музыка словно побуждали заключенных забыть о неволе, свободно вздохнуть грудью, думать о хорошем.
Медсанчасть занимала часть большого бревенчатого барака. Проводил Леву туда так называемый «зам по быту». Перед ним открылся коридор — чисто выбеленный, слева была большая дверь и надпись «амбулатория», следующая дверь — стационар, справа отдельная комната для фельдшера, кладовая, комната для санитарки. Помещение было большое, светлое.
— Господи, благодарю тебя за любовь, за то, что Ты слышишь молитвы! — внутренне произнес Лева.
Он оставил вещи в комнате, а «пом по быту» повел его по лагерю — показывать бараки, кухню, сушилки и прочее.
Везде красовались плакаты, призывавшие к труду. Особенно крупно на каждом бараке выделялись изречения И. В. Сталина:
«Труд в СССР — дело чести, дело доблести, дело геройства».
— Лагпункт у нас работает хорошо, — объяснил Леве «пом по быту». — Лодырей, доходяг у нас нет. Горняки выполняют и перевыполняют нормы, питание у нас отличное. Мы создаем для них лучшие условия. Лучшие продукты, которые поступают на строительство, в первую очередь к нам.