В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
…И вот, наконец, приехала агитбригада. Для Левы это был праздник. Члены бригады заняли другую часть барака, за стеной от медсанчасти, и Лева через стенку слышал, как пели артисты. «Накачивай, заворачивай, если нас возьмут за жабры — все закачивай…»
Не только само пение, но и содержание репетируемых выступлений ложилось тяжестью на душе у Левы. Их попытка воспеть труд и вместе с тем обнаружить пороки преступников — воровство, ругань, подхалимство — в основе, казалось бы, имели благую цель, но эти средства оказывались не в состоянии изменить греховную природу человека, да и сами артисты, намеревавшиеся повлиять на заключенных, переродить их — сами были грешниками, нечестивцами.
Леву радовало
— Я давно хотел попасть к тебе, — говорил Жора, — но мы были в других колоннах. Нашу бригаду не направляли к вам, так как считали, что это наиболее благополучный участок в трудовом и моральном отношениях. А теперь, слава Богу! Увиделись. Как ты живешь?
Лева грустно покачал головой.
— Все, кажется, хорошо, — сказал он. — И с работой устроен, и санитарное состояние стремлюсь поддержать на должном уровне, а за лечение больных меня даже хвалят, но настоящей радости нет. Ведь никому не свидетельствую о Христе, нет ни одного близкого человека по вере, с кем можно было бы отвести душу. Кажется, еще Достоевский писал, что тюрьма — каторга особенно страшна тем, что находишься среди людей, совершенно чуждых духовной жизни. Вот это испытываю и я.
— У меня положение полегче, — сказал Жора. — Хотя среда актеров-музыкантов, среди которых я живу, на очень низком уровне… Многие попали сюда за секс, за половые преступления, их пища — бесконечные грязные анекдоты. Но меня радует — знаешь что?
Лева посмотрел на сверкающие неподдельной радостью темные глаза Жоры и сказал:
— Догадываюсь, ты, вероятно, получил Библию при свидании с женой?
— Да, да, ты угадал. Какое счастье! Она со мной. Конечно, открыто ее читать не приходится. Я делаю так: когда все лягут спать, закутываюсь одеялом с головой, оставляю только маленькую щелочку для света. И вот этот падающий свет дает мне возможность читать Библию под одеялом. И все же я скажу тебе, что все знают, что я верующий. Я и не скрываю. Но с Библией приходится быть осторожным, чтобы не отобрали. Кроме того, у меня еще другая большая радость, а именно: где бы мы ни были, всюду посещаю братьев, делимся письмами, переживаниями, вместе молимся. Однако у меня есть свои трудности. Все-таки тяжело, очень тяжело играть на скрипке все эти мирские, подчас пошлые мотивы. Как хотелось бы своим талантом прославлять Господа! И в Москве я мечтал, что наступит время, и я смогу не участвовать более в Большом театре в представлении оперы «Кармен», а играть чудные мотивы на призывных собраниях для спасения грешников. Иногда думается: лучше взять кувалду и долбить скалу, чем держать смычок, уметь искусно играть и — не славить Господа.
— О, дай Бог, — сказал Лева, — чтобы наступило время, когда все свои способности и знания мы сможем отдать на светлое, лучшее, вечное…
— Это время должно прийти, — сказал Жора. — Я в одной из колонн встретил писателя нашего братства Михаила Даниловича Тимошенко. Он отбывает срок за сроком, теперь уже седой старик, но все еще полон веры в великое грядущее дела Божия в нашей стране.
— Я слышал о нем, читал его произведения, но никогда не встречал его, — сказал Лева.
— О, это замечательный брат! — воскликнул Жора. — Он идет за Христом неуклонно, был гоним за веру еще в царское время, и теперь его гонят.
— А я слышал, что он вполне лоялен к Советской власти и, основываясь на слове Божием, стоит против капитализма.
— Это так, — подтвердил Лева. — Но он неустанно проповедует Христа. Ведь вот и в лагере — он уже кончил срок, но через него обратились несколько душ, и ему за «совращение» дали опять новый срок.
— Расскажи мне про
— Все бодрствуют. Сестра Шалье — бухгалтер в главном управлении, ваша сестра Тереза Кливер сначала была в трудном положении, здоровье у нее слабое. Но потом врач-хирург центрального лазарета взял ее в санитарки, она прошла курсы и теперь работает медсестрой. Петя Фомин на тяжелых работах, копает землю, но ничего, бодрый, веселый. Лишь некоторые наши братья устроились по специальности, например, сызранский пресвитер — портным, но большинство в бригадах, на самых тяжелых работах. У некоторых здоровье слабое; конечно, каждый старается поддержать другого. Братья делятся посылками, пайками хлеба, но все же физически некоторые тают.
— А как ты думаешь, — спросил Лева, — много братьев на строительстве этой Горно-Шорской дороги?
Жора неопределенно развел рукой: «Много, не пересчитаешь».
— А сколько их во всем Сиблаге? А сколько их во всех тюрьмах, лагерях, ссылках нашей огромной страны? Кто может вести эту статистику?
— Эта статистика ведется у Бога, — сказал Жора. — Есть Книга жизни, в которой кровью Иисуса записаны все наши имена. Там отмечены все страдальцы, которые в наше время несут на Голгофу крест Христа.
— Да, это так, — согласился Лева. — Один только Бог знает имена всех гонимых за слово Божие.
— Да еще мать — сыра земля, как говорится, ведает, сколько погребено изгнанников, почивших в узах, чьи души отнесены, как душа Лазаря, на лоно Авраамово.
— А ты, Лева, не боишься вот так умереть на чужбине, и могила твоя будет никому не известна, забыта…
— Нисколько, — спокойно сказал Лева. — Я знаю, страдаю за Христа, за мной нет ничего плохого, а умереть за Христа — это приобретение для нас, как и Павел говорил: «Для меня жизнь — Христос, а смерть — приобретение».
Пребывание Жоры в том лагпункте, где находился Лева было очень коротким, но для Левы оно было сопряжено с большой радостью. Жора давал читать ему свою Библию, и Лева читал ее, и даже не просто читал, а словно пил, наслаждаясь дивными потоками живой воды. Он утолял жажду, как утоляет ее путник в безводной пустыне, неожиданно повстречав ручей.
Вскоре агитбригада уехала. Опять потянулись для Левы такие же тусклые дни. На лагпункт пришел этап, состоявший из воровского люда. Жизнь сразу осложнилась: начались воровство, невыходы на работу. Люди приходили на прием к Леве и, симулируя всевозможные заболевания, требовали освобождения. Урки явно работать не хотели.
— Ты дашь мне освобождение или нет? — сжимая кулаки, говорил здоровенный детина, весь покрытый татуировкой.
— Если заболеешь, непременно дам.
— А разве я не больной? Видишь, рука не поднимается.
Лева внимательно осматривал руку, на предплечье была изображена голая женщина, а на плече надпись: «Нет в жизни счастья».
Никаких признаков заболевания не было, но парень не владел рукой, она висела у него, как плеть. Лева садился за стол и как бы неловким движением сбрасывал со стола листок бумаги.
— Эй, дружище, подними, — кричал он.
«Дружище», забыв, что у него рука не владеет, спешил поднять доктору бумажку и пользовался при этом якобы не работающей рукой.
— Ну вот, видишь, — с укором говорил Лева, — работает она у тебя. Меня провести трудно, не первый срок сижу, знаю всякие уловки: и как нагонять температуру, как искусственные язвы устраивать. Вот поработай, если не очень устанешь, то приходи, скажи по-честному. Дадим денек отдохнуть.
Урка уходил, на смену ему приходил другой, кричал, требовал. Некоторые обещали порезать, разгромить амбулаторию, не уходили с приема, мешая принимать других. Все это давило, взвинчивало нервы Левы, а ему так хотелось быть спокойным, справедливым, честным.