В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
Лева от души поблагодарил журналиста, который здесь работал шахтером, но продолжал бороться за всякую литературную запись. Этот подарок представлял большую ценность, так как с бумагой было очень трудно.
— Я давно хотел делать записи и анализировать свою работу, — сказал Лева. — Я собираю все амбулаторные журналы, карточки больных, и надеюсь в будущем сделать из этого полезные выводы.
— Вот-вот, это хорошо, — сказал журналист, — работайте, записывайте и собирайте каждую бумажку.
Приехал начальник санчасти с новым фельдшером, которому нужно было сдать амбулаторию
— Вы, наверное, испугались, Смирнский, что вас направляют в штрафную колонну? — спросил начальник санчасти, поглаживая свою седую, коротко остриженную голову и испытующе поглядывая на Леву.
— Испугался не испугался, — ответил Лева, — как говорится, не первый снег на голову, но все-таки странно: за что? Работал я здесь добросовестно, все силы вкладывал.
— Вот за это-то и попадаешь туда, — сказал, улыбаясь, доктор. — Думали мы, думали, кого послать туда? У нас двадцать колонн с фельдшерами. Есть фельдшера и в больницах, но выбор пал на вас.
— Дело в том, что в штрафной колонне 19 очень неблагополучно, полная антисанитария, контингент самый отчаянный, и там большая смертность. Нужно прекратить смертность. Решили направить вас, как честного, хорошего, я бы сказал — лучшего работника. Принимайте все меры, чтобы прекратить смертность, мы вас поддержим. Развертывайте стационар, отбирайте слабых физически заключенных, вскоре я приеду, буду комиссовать, отберем слабосилку. Я надеюсь, что вы справитесь с этой трудной работой.
На сердце у Левы отлегло. И он невольно в душе сказал, взглянув на видневшийся в окно кусочек неба: «Слава Богу!» Значит, несмотря на то что он признан порочным, отверженным и заклейменным, все же он нужен и ему предстоит то дело, которое достойно звания милосердного самарянина.
— Да, я постараюсь, — сказал Лева, — сделаю все возможное, чтобы укрепить санитарное состояние колонны и содействовать прекращению смертности.
— Желаю успеха, — сказал старый доктор и пожал Леве руку. В амбулатории в это время никого не было.
Подобное рукопожатие со стороны «вольного» начальства заключенному рассматривалось, как преступление.
Леву снабдили на дорогу провизией, выделили спецконвой и, кроме того, вручили ведомость, по которой он получил на складе наволочки — матрасные, подушечные, и одеяла, и простыни для оборудования стационара.
Был февраль, но морозы не сдавали. По трассе всюду виднелись бригады, работавшие на земляных работах. Тайга стояла во всей зимней красоте. Вдали возвышались синеющие горы, местами вилась замерзшая речка, покрытая снегом. Посмотришь направо, посмотришь налево — кругом свободная земля, а ты невольник, не смеешь даже шагу шагнуть в сторону, за тобой бдительно наблюдает часовой с винтовкой. Неволя, сущая неволя — и это устроил человек человеку.
Автомашин тогда было мало, и под вещи Леве выделили лошадку с санями, на ней ехал и он, и охранник. На третьи сутки приехали. В глухой тайге, огороженная проволокой 19-я колонна. Несколько бревенчатых бараков, вышки часовых, барак за зоной для вооруженной охраны, и все.
Лева пришел в амбулаторию. Встретил его небольшого роста старик с длинными седыми
— Вы приехали в место смерти, — сказал он. — Я уже сколько подавал заявлений, чтобы меня убрали отсюда. Наконец, слава Богу, прислали вас взамен.
— Ну как, что у вас? — спросил Лева. Старик безнадежно махнул рукой.
— Гибель, одним словом. Собрали сюда со всех колонн самых отчаянных воров, бандитов. Работать никто не хочет, как с ними ни борется КВЧ. Большинство сидят в карцерах, в БУРе (барак усиленного режима), истощенные, вшивость, умирают, — а я что сделаю?
Старик поник головой.
— А как у вас со стационаром? — спросил Лева.
— А вот только две койки, и то вагонкой, за моей кабинкой, — и он указал рукой на дощатую дверь.
Лева подошел и приоткрыл дверь. На нижней койке лежал худой, истощенный человек. Глаза его были открыты, но, видимо, уже ничего не видели. По характеру дыхания Лева понял, что он агонизирует — умирает.
— Слушайте, — шепнул он фельдшеру, — ведь умирающий! — и, подошедши, пощупал пульс. Пульс был нитевидный.
— Что с ним? — спросил Лева.
— Доходяга, — сказал фельдшер.
— Так давайте скорее камфору, кофеин, что вы? — с упреком обратился он к старику.
— Зачем? Все равно умрет.
Но Лева бросился к шприцу, который лежал в стерилизаторе, и, разбив ампулу, стал набирать кофеин.
— Эх, молодой человек, — сказал старик, кладя свою руку на плечо Левы. — Ничего вы не понимаете. Ведь он все равно умрет. Человек страдал всю жизнь, и вот последние вздохи, а вы хотите его еще мучить этими уколами, поддерживать лишний час жизни. Зачем, для чего ему маяться еще? Дайте спокойно умереть.
Лева с удивлением посмотрел на старого фельдшера.
— Дайте спокойно умереть, — повторил он, и еще раз: — Дайте спокойно умереть.
После амбулаторного приема они вместе пили чай. Больной, которому Лева делал уколы кофеина и камфоры, скончался. Старый фельдшер, как бы поучая Леву, говорил:
— Я прожил большую жизнь, видывал много, знал и голод в старое время, и знаю, что когда люди умирают с голоду, уколами их не спасешь, только мучить будешь. Хлеба дать надо, — вот лекарство. А тут вот, сами видите, все, кто не хочет работать, умирают. Кто больной, но может работать, тоже, как я вижу, в стационаре подлечится, а потом опять на работу. Потом снова в стационар, потом опять на работу, а дальше, глядишь, и помер. Не уколы тут и не лекарства решают все, а другое. Все мы фактически приговорены к смерти… Эх, люблю я скрипку! — сказал он.
— Вы что, скрипач? — спросил Лева.
— Нет, так, любитель.
Старик достал свою скрипку, поношенную, побитую, как и он сам, и стал играть. Играл, вкладывая, видимо, всю душу. Это были звуки какой-то ужасной, безысходной, безнадежной тоски.
Лева слушал, и сердце его разрывалось. Горе, бездонное, всеохватывающее; смерть, витающая в воздухе, как бы охватила его. И только внутренняя молитва Тому, в Кого он верил, развеяла то чувство черного отчаяния, которое проникало в сознание.