В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
...Этот комментарий — коли в нём речь зашла и о театре — я хочу закончить весьма характерной ленинской цитатой, вернее, фразой Владимира Ильича; в письме наркому просвещения Луначарскому 26 августа 1921 года он писал:
«Все театры советую положить в гроб».
... — И вот, представь, Леворский вырвал из правительственной брони два билета...
— Что, действительно звонили из Кремля? — перебила я Григория.
— Нет, конечно, — засмеялся он.
— Доиграется твой Леворский, — сказала я.
— Обошлось! — Он всё ходил по комнате. — Зато поедете с Ленкой как заправские дипломаты: двое в купе мягкого вагона Москва — Берлин. Или ты не рада?
— Рада... — выдавила я из себя.
— А где Ленка? — спросил
— Заснула в бабушкиной комнате. Ты не кричи — разбудишь. Впрочем... — Я чувствовала, чувствовала: надвигается чёрная волна и сейчас она накроет меня с головой... — Впрочем, шумом её разбудить трудно...
— Оля! — перебил меня Григорий. — Всё будет отлично! В Германии замечательные врачи. В нашем посольстве помогут, да и рекомендательные письма ты везёшь. Будет Ленка слышать, как все нормальные люди!
— Хорошо бы, — вздохнула я.
...Наша дочь Лена родилась в Баку двадцать первого августа 1921 года. Родилась с дефектом слуха, но обнаружили мы недуг гораздо позже, уже в Москве.
А рухнуло всё в моей жизни там, в Баку. Ненавижу этот город!
Первый приступ моей идиотской ревности произошёл раньше, в пути, в поезде. Ведь никогда ничего подобного не было в Туле.
Да, позади было три года нашей тульской жизни, счастливой, опьяняюще счастливой, бурной, мятежной, нет у меня каких-то точных слов, чтобы определить её. Надо признаться, уже тогда для Гриши главным, всепоглощающим была его работа, его дело. Какое время, какое неповторимое, потрясающее время! Трудная победа советской власти в Туле, гражданская война — Деникин уже приближается к Новосилю, и на пути белой армии только город оружейников... Боже, каким он был в ту пору! Секретарь губкома партии, председатель губисполкома, редактор газеты «Коммунар», член Военного совета, мой двадцатитрёхлетний муж... Как его только хватало на всё! Но он был мой, мой! Он любил меня всегда — я это чувствовала на расстоянии, днём и ночью. Днём и ночью...
Довольно, довольно об этом! Летом двадцатого года его срочно вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии, к Ленину.
...И вот новое ответственное назначение. В апреле 1920 года в Азербайджане, в Баку, была свергнута власть мусаватистов — в результате вооружённого восстания бакинских рабочих, которое поддержала военной силой 11-я Красная Армия.
Вернувшись из Москвы, Гриша сказал: «Едем в Баку ставить советскую власть».
Григорий позвал в Азербайджан верных тульских соратников: Леонида Рузова, Ивана Севастьянова, Романа Синогейкина. Так мы и ехали — дружной, шумной, молодой коммуной. Ехали в раздрызганном вагоне, зато купейном, даже, помню, со шторками на окнах.
Это был долгий, утомительный путь, суток пять или шесть. Медленно, натужно тащился паровоз, подолгу стояли на узловых станциях. В Ростове к поезду прицепили два вагона с охраной, состоящей из матросов довольно анархического вида, — на пассажирские составы часто нападали всяческие банды...
После Ростова началась невыносимая жара, и меня замучила мигрень, такая головная боль, что я пластом лежала в нашем купе, обливаясь потом и часто теряя сознание.
Вот тогда Лёня Рузов и привёл «доктора — мага и волшебника», как сказал он, из соседнего вагона. Передо мной появился рослый красавец с тонкими ухоженными усами на бледном лице. Позже такие лица я видела на картинах, изображающих польских шляхтичей, — сдержанность, скрытая надменность, пристальный, изучающий взгляд. Он представился: «Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич». Сказал: «Головка недужит, сударыня? Один момент!» Его белые прохладные руки опустились на мои виски и лоб, потом медленно проплыли перед глазами, один раз, второй. И терзающая мою голову боль сначала как бы отступила в непонятную глубину, куда-то в затылок, а потом исчезла. Я почувствовала невероятную слабость. «Вот и славно, — сказал Александр Фадеевич, скупо улыбнувшись. — Теперь, сударыня, вам надо немного поспать, а к вечеру милости прошу к нам в гости. Такой путь коротать в компании — и легче и любопытней. Верно, сударь?» — повернулся он к Грише.
Мой целитель-волшебник говорил ещё что-то, но я уже не слышала — утонула в сладком сне.
А вечером мы пошли в гости, в соседний вагон.
Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич следовал в Баку со своей женой, он её представил: «Моя супруга Ядвига. Ядвига Санковская, актриса». Я была поражена — впервые в жизни я видела такую абсолютную, совершенную женскую красоту. Вот странно... Сейчас я не могу восстановить в памяти образ Ядвиги Санковской. Помню
Не знаю, как всё это объяснить и возможно ли тут объяснение? Да!. Вспомнила: у Ядвиги были чёрные глубокие глаза. Кто-то из наших сказал: «В таких очах повально тонут все мужчины». Чёрные цыганские глаза. Иногда я встречала их спокойный снисходительный взгляд. Ничего плохого не сделала мне Ядвига, наоборот, была ласкова и внимательна ко мне. Как, впрочем, и ко всем. Я вроде бы видела, что она никак не выделяет из других мужчин моего Гришу. И он ведёт себя обыкновенно, как всегда. Но мне казалось, я воображала, придумывала... И — ревновала, ревновала, черно, тупо и бессмысленно.
Оставшиеся два или три дня мы проводили много времени в их купе. Было весело, непринуждённо, Александр Фадеевич играл на гитаре, они вдвоём пели русские романсы и томительные польские песни. У них с собой были изысканные вина в длинных тёмных бутылках, много всякой еды, о существовании которой мы давно забыли. Вообще оба они были загадочные, непонятные. Зачем едут в Баку, в Азербайджан, где сейчас всё вверх дном, почти война? Об этом, кажется, были разговоры, смутно вспоминается даже, что Григорий предлагал доктору работу, а тот отшучивался... Нет, не помню. Помню одно: мне было и бесконечно интересно у них в гостях, в их купе с неведомыми винами и запахом французских духов, и страшно, и... Глядя на Ядвигу, на лёгкое порхание её рук над столом, когда она сервировала его, раскладывая серебряные вилки и ножи, встречая, казалось, приветливый взгляд её чёрных глаз, я испытывала ужас, непонятный страх. «Она колдунья, — твердила я себе. — Она мне наколдует беду, отнимет Гришу. Зачем она едет с нами?»
Я боялась неведомого Баку, я не хотела туда приезжать. И — признаюсь, я ненавидела, теперь понимаю, без всякой причины, Ядвигу Санковскую, а заодно и её гостеприимного мужа, который осязаемо излучал могучую жизненную энергию и жажду деятельности. Но так было лишь во время приступов моей ревности.
Я не желала им зла и тайно любовалась ими.
«Коммунист» (орган Коммунистической партии Азербайджана), 19 июля 1921 года. По советскому Азербайджану. Ленкорань. От нашего корреспондента.
11 июля закончилось слушание в выездной сессии бакинского революционного трибунала громкого дела политического авантюриста А. Ф. Михайлова-Станкевича по ряду обвинений, как-то: незаконное присвоение звания доктора медицины и медицинское шарлатанство, ряд подлогов официальных документов, присвоение яркого имущества, растрата народного достояния и др.
Перед судом прошло более двадцати свидетельских показаний лиц самого разнообразного общественного положения. Умный и ловкий, с широко развитой фантазией, обвиняемый сумел импонировать своей самоуверенностью и твёрдостью характера, — он даже втёрся в компанию, которая в 1920 году назначает его на должность заведующего лекторским отделом здравоохранения. Выходец из Литвы, сын известного политического деятеля шестидесятых годов, он, по его словам, будто бы окончил краковскую Ягеллонскую академию, защитил в Варшаве диссертацию, но потом, оставив медицину, бросился в политическую работу в самых разнообразных партиях: анархистов, польских националистов, польской социалистической и, наконец, коммунистической. Со своей супругой, артисткой Санковской, он объехал немало мест и наконец прикатил на Мугань, в Покровку, где и начал свою «медицинскую» карьеру. Эта карьера его продолжалась почти полгода и сходила с рук «доктору» довольно удачно при обширной клиентуре, хотя экспертизой было установлено отсутствие у него необходимых знаний.
Кроме врачевания и политического шантажа Станкевич занимался артистической и литературной деятельностью, имея несколько печатных трудов.
Суд, после долгого совещания, вынес приговор о высшей мере наказания. Таким бесславно-печальным и глубоко справедливым аккордом закончилась богатая различными приключениями ловкая авантюристическая деятельность этого преступника. Приговор приведён в исполнение.