В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
Сейчас кошки придут. Они ждут, когда я всё на столе приготовлю для работы, и мягко запрыгивают: Люся с правой стороны, Кнопа с левой, каждая из них знает своё место. Они, умывшись, укладываются, вытянувшись, на боку и некоторое время наблюдают за мной. Случается, Кнопа норовит лапкой отобрать у меня ручку. Постепенно кошки засыпают... И нет у меня более счастливых рабочих часов. Мои любимицы — я чувствую — помогают мне, сочувствуют, передают свою энергию. Я знаю: они тоже любят меня.
А для отдыха нет лучшего занятия, чем наблюдение за ними на нашем участке. Половина его — лужайка с высокими травами, небольшой берёзовой
Луговые цветы, порхание пёстрых бабочек, шелест берёзовой листвы под лёгким ветерком — и среди этого летнего раздолья кошки, их игры, преследование друг друга, грациозные прыжки, стремительный взлёт на берёзовый ствол: хвост распущен, в глазах расширенные от восторга и радости бытия зрачки, мгновенный резкий пластичный поворот — и прыжок вниз, в густую траву. Где Кнопа? Наверно, затаилась. Люся, ищи! Но Люся на одеяле, расстеленном в тени под берёзами, занимается котятами: вылизывает их, холит, а один, с белой грудкой, заснул, насосавшись материнского молока, и Люся осторожно обняла, прикрыла его лапкой.
Кошки в естественной среде природы — какая это гармония, какое совершенство!
Нет здесь социальных бурь, людской зависти, злобы, всё естественно, по законам божеского естества. Если бы мы умели так жить!..
А ещё есть у нас на даче «кошкина комната». Это кладовка под крышей, без окна, свет сюда проникает только через щели под карнизом. Здесь жена сушит всяческие полевые и лесные травы, висят лук в сетках, берёзовые веники для бани, на полу — матрац, наполненный свежим сеном, — для кошек. Сюда обычно Люся недели через две после родов перетаскивает своих котят. Да и обе они, Люся и Кнопа, любят проводить время в этой комнате или прятаться здесь, если надвигается «опасность». А опасность бывает одна — непогода: сильный дождь, гроза, ураганный ветер. Приближение стихии кошки чувствуют заранее — начинают волноваться, ходить кругами друг за другом, нервно шевелятся кончики хвостов. В природе всё ещё спокойно, за окном безоблачное небо, а кошки уже одна за другой отправляются в свою комнату.
И действительно, в отдалении, пока еле слышно, гремит гром. Я тоже протискиваюсь в «кошкину комнату», ложусь на матрац со свежим сеном. Люся и Кнопа жмутся ко мне, чутко прислушиваются, резко поворачивая головки в ту сторону, откуда грозит опасность. Первый порыв сильного ветра, первые капли барабанят по крыше. Оглушительный раскат грома. Резко темнеет...
И обрушивается стихия: блеск молний, оглушительный гром, плотный, ровный, умиротворяющий шум дождя по крыше, сокрушительные порывы ветра; в «кошкину комнату» проникает резкий, наполненный озоном запах мокрой земли.
Трусишка Кнопа прыгает мне на грудь и норовит головку спрятать в моих руках. Люся устроилась рядом и не сводит с меня глаз.
Так мы, устроившись, пережидаем натиск стихии — и, странное дело, невероятное, почти мистическое чувство переполняет меня: я тоже кошка, только, может быть, очень большая, и все мы вместе, Люся, Кнопа и я, постепенно растворяемся в этой бушующей над нами грозе, в грохоте грома, всплесках молний,
Прекрасное и божественное состояние души!..
Глава двенадцатая
«ЛЮБОВНАЯ ЛОДКА РАЗБИЛАСЬ...»
Ольга Розен. Тот разговор... Сейчас у меня нет логического объяснения, почему я решилась на него именно накануне отъезда в Берлин. Наверное, у любви нет логики.
Число впечатано в память навсегда: 18 августа 1925 года.
Ещё ночью разразилась гроза, которая к утру перешла в ровный тёплый дождь. Мы жили в старинном московском доме в Мало-Кисловском переулке, в трёхкомнатной квартире. Высокие потолки с лепниной, в большой комнате, «зале», кафельный голубоватый бок голландской печи, отвратительные рыжие тараканы на кухне, их не брали никакие порошки, даже перетрум, и ядовитые смеси из аптеки. В комнате было сумрачно, хотя я и раздвинула шторы. За распахнутыми окнами монотонно шумел дождь, и пахло мокрыми липами.
Свекровь ушла в магазин, Лена после позднего обеда заснула в своей комнате, а я рассеянно укладывала чемодан, всё валилось из рук, мысли путались... Я думала о нашей жизни, о Григории, и, должна признаться, злые ожесточённые слёзы ползли по щекам.
Хлопнула входная дверь. Его быстрые, тяжёлые шаги в коридоре. Предчувствие заполнило до краёв всё моё существо. Предчувствие неотвратимого: сейчас что-то произойдёт... Даже не что-то, а нечто, способное перевернуть всё в наших отношениях.
Он вошёл шумный, бодрый, со свёртками в руках. Остановился передо мной.
— А вот и я! — В голосе Григория, мне послышалась фальшь. — На улице прямо потоп. — Он смотрел на меня ласково и с тревогой. Может быть, он тоже чувствовал приближение краха? Краха всего-всего... — Ты ещё не уложила вещи? Поезд через три часа. Машина придёт к шести. — Теперь Григорий ходил по комнате и говорил, говорил... — Молодец Леворский: добыл-таки два билета в литерный. В лицах изображал, как начальника вокзала взял штурмом: «Нет мест на восемнадцатое? А вам из Кремля звонили: два билета для заместителя председателя Всероссийской сельскохозяйственной кооперации...
Прямое авторское вмешательство...И здесь я, автор этого повествования, вынужден прервать рассказ Ольги Розен, чтобы полностью перепечатать одну свою газетную статью. В ней приведён материал, без которого рассказ о Г.Н. Каминском был бы неполным.
Перипетии событий в моей исторической версии (а таинственные законы сюжета достаточно часто неподвластны воле писателя) не позволили пластично ввести этот материал в повествование. Вот почему я прибегнул к этому — признаю — противоестественному для художественной прозы приёму.
Одно пояснение. Когда в Туле — ещё при советской власти — я работал в партийном и областном архивах, мне было сделано предложение написать пьесу о Каминском для Тульского драматического театра. Пьесу я написал. Её четвёртый вариант, возникший уже в результате работы с театром и его главным (в ту пору) режиссёром Алексеем Малышевым, стал спектаклем.
Премьера состоялась девятого октября 1988 года...
Итак...
«Коммунар», 7 ноября 1988 года