В канун Рагнаради
Шрифт:
– Тогда полезли, - Толик стал быстро сползать с обрыва, пыля, увлекая за собой гремучие струи щебня.
– Давай-давай! Там поймешь, зачем...
Они долго лазали под обрывом, оступаясь, теряя равновесие на зыбких каменных осыпях; спорили неслышно за расстоянием и ревом воды, тыча пальцами в обрыв. Наконец, все еще переговариваясь, обрываясь то и дело, полезли обратно.
Антон выкарабкался первым, осмотрелся что-то прикидывая. Потом присел на корточки возле оставшейся от домика стены, ковырнул пальцами землю, радостно обернулся навстречу выползшему наверх
– Здесь она, родимая!
Толик подошел, глянул, повернулся к Виктору и Наташе:
– Ребята, есть слабая надежда попасть внутрь. Похоже, этот взрыв был слишком сильным. Вот... Мы нашли трещину. Она поднимается по обрыву и продолжается здесь, наверху. Вот, кстати, можете убедиться: стена тоже треснула. Может быть, монолит береговой скалы треснул вдоль пещеры. Там, внизу, есть место, где щель достаточно широка, и забита щебнем неплотно оттуда тянет сквознячком. В этом месте можно попробовать разобрать завал.
Конечно, гарантии нет. Нет гарантии, что пещера не забита щебнем до конца. Нет гарантии, что хоть что-то сохранилось внутри. Но попробовать, по-моему, стоит...
Желтые отсветы - жалкие и жидкие - дрожат, плавятся, меркнут на осклизлых, тяжело нависающих стенах.
И это несмелое дрожание даже самые маленькие выбоины в тусклой каменной серости оборачивает провалами непроницаемого мрака без дна и предела. И крупные стылые капли, холодным обильным потом выступающие на изломанных камнях, преображаются этими скупыми бликами то в неведомой красоты драгоценные кристаллы, то в прозрачные звездные брызги - лишь на миг, лишь только затем, чтобы снова кануть в оправленную в камень черноту.
А там, впереди, совсем рядом, но почти невидимый, протискивается сквозь эту сдавленную камнем до каменной же плотности темноту Толик, барахтается, кромсает ее, неуступчивую, хрупким дробящимся о мокрые стены лучом фонаря...
Пещера. Когда-то, наверное, обширная, теперь заваленная битым камнем, лишь под самым сводом остался проход. И по этому проходу они протискиваются, почти осязая неподатливость спертого воздуха - затхлого и промерзлого, мертвого.
Давно ли померкла слабая полоска зеленоватого света над головой, сквозившая запахами разомлевших на солнце трав? Пять минут назад? Месяц? Год? Какая разница, если завалу все нет и нет конца, если сводит руки от сырости и бесчисленных ссадин, если осознание безнадежности происходящего мутит рассудок тоской - холодной, беспросветной, как тьма вокруг...
А ведь она действительно стала беспросветной - окружающая темнота. Потому, что Толик со своим фонарем исчез, канул куда-то вперед и вниз. И мрак сорвался, рухнул на плечи каменной тяжестью, засосал, как тугая болотная грязь, стиснул горло ледяными спазмами страха, но - спокойный, нарочито неторопливый голос оттуда, где утонули отсветы фонаря:
– Осторожнее, тут резкий спуск. Кажется, завал кончился.
И снова свет. Робкое сияние теплой желтизной выписало кромки камней впереди: Толик подсвечивает спуск снизу вверх.
А потом они стояли на плотном песке - сером и сыром, зализанном шумливыми потоками
Они стояли, не в силах оторвать взгляд от этого плавного перетекания знаков в другие знаки, от медленного танца теней, и Виктор, не видя, чувствовал, что глаза Наташи полнятся все той же нечеловеческой древней жутью, как раньше, как в тот день, когда они говорили о снах живого еще Глеба... И Наташа сказала вдруг:
– Мы пришли. Ты победил, Странный. Победил. Спи спокойно...
Луч фонарика метнулся было к ней, но дрогнул, растерянно уткнулся в землю. И погас. И долго еще Виктор, Антон и Толик беспомощно слушали, как рядом, в плотной траурной тьме давится слезами Наташа - почти беззвучно, сдерживаясь изо всех сил...
На травы падала холодная роса, а с неба падали звезды. Они вспыхивали жемчужными нитями и гасли где-то там, в стремительно темнеющих притихших лесах за рекой.
Было тихо, только глухо шумел под обрывом утомившийся за день поток, но шум его тонул, растворялся в стекающих с неба прозрачных голубых сумерках, заливающих речное ущелье. А костер потрескивал, бормотал, будто сам про себя, будто и не было ему дела до тех, на чьи лица ложились его живые теплые блики...
– Ну, что будем делать дальше?
– Антон пошевелил палкой прогорающие угли, в узких щелках его прищуренных от дыма глаз вспыхнули и погасли оранжевые огоньки.
Толик коротко глянул на Наташу, на Виктора:
– Прежде всего ребята должны рассказать нам все, вот... А там уже будем думать - что да как...
– Рассказать...
– Наташа робко поежилась, посмотрела вопросительно на Виктора. Тот кивнул.
– Хорошо. Слушайте.
– Она придвинулась ближе к костру, сгорбилась, заговорила:
– День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда, к далекой гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые тучи, беременные дождем...
3. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ
Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и смотреть, смотреть, смотреть...
Каждый вечер здесь бывало два заката.
Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным ранее страхом - щемящим и сладким.
А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был, и все равно, что не был, потому что не видел его никто.