В каждую субботу, вечером
Шрифт:
И спекулянтка она, и воровка, и если бы можно было, то надлежало бы выслать ее в такое место, где такие вот спекулянтки обретаются, и никогда ни на одну минуту не пускать обратно, в Москву.
Продавщица обалдело воззрилась на нее, как бы разом лишившись голоса. Собралась толпа. А Пастухова все кричала, позабыв обо всем на свете, и опомнилась лишь тогда, когда милиционер взял ее за руку и приказал следовать за собой.
В этот же самый миг продавщица, зверски обруганная Пастуховой, обрела дар слова.
Скорее удивленно,
— Ну и бабка! Должно, одна такая на всю столицу!
— Да уж не тебе чета, — огрызнулась Пастухова, которую милиционер между тем пытался оттащить в сторону.
— Ишь ты, — передразнила ее продавщица. — А ты бы все-таки, прежде чем поддувало свое раскрыть, подумала бы да поняла, что я тоже человек!
— Человек! — презрительно бросила через плечо Пастухова.
— Да, человек, — внезапно со слезами в голосе воскликнула продавщица. — Если хочешь знать, есть у меня десяток, да, есть, для себя припасла, не скрою, вот сейчас повезу его через весь город на Шаболовку, потому как, кроме меня, кому еще мои дети нужны, кто о них душой болеет?
И еще что-то кричала она вслед Пастуховой, все более распаляясь от собственных слов, но Пастухова уже не могла ей ничего ответить, потому что милиционер крепко держал ее под руку и заставлял идти вровень с ним довольно быстрым шагом.
Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, испугалась.
Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу.
Она представила себе холеное, вежливо-брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них.
Она остановилась, и милиционер остановился тоже.
— Плохо мне, — прошептала Пастухова, — вроде умираю…
— Ну-ну, — сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое.
— Умираю, — повторила старуха, прислонившись к стене дома.
Исподлобья зорко глянула на милиционера.
— До милиции не дойду, так и знай…
Милиционер взял ее под руку.
— Да что там милиция, — участливо произнес он, — может, в больницу поедем?
— Нет, — слабым голосом сказала она, — домой меня отведи, я тут рядом живу…
Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать.
— Как же так можно, мамаша? — с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. — Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете…
Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел.
А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно на улицу.
Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла
Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам.
— Ладно, — миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, — поспорили — и довольно.
— Поспорили?! — продавщица обернулась к соседу. — Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала…
— Хватит, — уже в сердцах сказала Пастухова. — Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь?
— А тебе что? — огрызнулась продавщица.
— Значит, надо. Говори, на Шаболовке?
— Ну, на Шаболовке. Ну и что?
— А работать сюда ездишь?
— Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…
— Я тебя дело спрашиваю, — сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного — и она снова взорвется. — Говори, здесь работаешь?
— Ну здесь, разве не видишь?
— А поближе к дому не могла устроиться?
— Значит, не могла.
— А на Шаболовке у тебя квартира или комната?
— Нет, вы только подумайте, — сказала продавщица, глядя на продавца капусты. — Тоже мне отдел кадров, анкету ей заполняй!
— Я тебя дело спрашиваю, — все еще спокойно проговорила Пастухова.
Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила:
— Комната, двенадцать метров.
— А дом номер какой?
— Пятнадцать.
— Пятнадцать?
— Да, пятнадцать. А что, разве знаешь?
Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, неказистый с виду, но старинной прочной кладки, стены никак не меньше чем метра полтора-два, двор с железными воротами.
Она посмотрела на пылавшее от мороза и гнева лицо продавщицы, спросила:
— Меняться хочешь?
— Как меняться?
— А так, комнатами. У меня комната неплохая, чуть поменьше твоей, зато тебе рядом, я ведь здесь неподалеку живу…
Продавщица покосилась на нее, сомневаясь, в своем ли уме старуха. Но Пастухова сохраняла серьезность, ни одна смешинка не блеснула в строгих ее глазах.
А тут еще вмешался продавец капусты.
— О чем думаешь? — спросил он. — Если поменяешься, через весь город мотаться не будешь…
— Я, в общем, согласна, — сказала продавщица. — Почему бы и нет? Ну, а тебе-то зачем меняться?
— А уж это мое дело, — важно ответила Пастухова. — Тебя как зовут-то? Машей? А меня Полина Саввишна. Будем знакомы.
— Уж познакомились, — засмеялась Маша.
Так и случилось, что на следующий же день Пастухова поехала на свою родную Шаболовку смотреть комнату продавщицы Маши.
А еще спустя неделю они уже начали совместную работу: добывать нужные документы для обмена жилплощади.