В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Мы — мужчины
1
Отец Артюши Кеворкяна погиб в Берлине уже после победы.
Спустя три месяца после его гибели родился Артюша.
От отца осталось несколько фотографий, последняя прислана с фронта. Еще осталось говорящее письмо — маленькая пластинка. Сколько раз за эти годы ее ставили на диск проигрывателя и слушали глуховатый, с чуть заметным армянским акцентом голос,
«Дорогая моя Лиля! Если бы ты знала, моя родная, как я тоскую по тебе, как много и долго думаю и вспоминаю тебя. И о нем я тоже думаю…»
Он ждал сына — и не ошибся. Родился сын, которого назвали в честь отца Артемием, Артюшей.
Мать тяжело переживала гибель мужа. Ночами не спала, ворочаясь и вздыхая, или тихонько плакала, а утром вставала бледная, постаревшая, с опухшими глазами.
Потом она перестала плакать. И уже все реже заводила давно охрипшую пластинку.
Она была хороша собой — тонкое, бледное лицо, пушистые волосы, карие продолговатые глаза, над верхней губой коричневая родинка.
Когда шла по улице, на нее оглядывались, и Артюше это очень нравилось. Фигура у нее была гибкая, как у девушки, каштановые волосы небрежно схвачены гребнем на затылке. Даже трудно себе было представить, что у нее такой большой сын, почти юноша.
Она работала секретарем в Художественном фонде. У нее было много знакомых художников; само собой, за ней ухаживали, провожали до дома, приглашали в рестораны, в театры, без конца звонили по телефону. Но она была ко всем одинаково равнодушна.
— Это все несерьезно, — говорила она. — Я им всем нужна так, для разнообразия, они думают — я не понимаю…
И пренебрежительно кривила красивые яркие губы.
Потом в дом зачастил Кирилл Константинович Северцев. Он был вдовец, уже немолодой, невзрачный, с усталым лицом и всегда прищуренными глазами.
Кирилл Константинович работал реставратором в Третьяковской галерее. Артюша с матерью жили на Якиманке, неподалеку от Третьяковки, и Кирилл Константинович каждый вечер аккуратно навещал их.
Он старался чем мог помочь матери: то пойдет в магазин за покупками, то начнет исправлять радиоприемник, то вызовется заклеить окна на зиму.
Мало-помалу он стал в доме своим человеком и уже привычно ходил на кухню, готовил ужин, мыл посуду, не обращая внимания на смешки и косые взгляды соседок.
Мать Артюши иной раз недовольно замечала ему:
— Чего вы беспокоитесь, в самом деле?
— Мне так хочется, — отвечал он.
Она пожимала плечами. Что ж, раз ему хочется!..
Он был одинок, ему надо было хоть изредка почувствовать себя необходимым кому-то, и он искренне благодарен ей за то, что она разрешила ему заботиться о ней.
Однажды, когда она болела гриппом, он
— Вам тяжело одной, Лидия Павловна…
— Ну и что! — неохотно отозвалась она.
Он молчал, не спуская с нее прищуренных глаз. Она отвернулась к стенке. Он тихо встал.
— Вы спите, а я пока покурю в коридоре…
Пришел из школы Артюша. Увидел Кирилла Константиновича, недовольно сдвинул брови.
— Будешь кушать? — спросил Кирилл Константинович.
— Нет, — коротко ответил Артюша.
Он быстро выбежал из комнаты, бросив на ходу матери:
— Я к ребятам…
Он шагал по двору, хмуро глядя в освещенные окна комнаты.
«Что ему надо? Зачем он к нам приходит, ну зачем? «Будешь кушать?» А ему что за дело? Кто он мне?..»
Когда Артюша вернулся домой, Кирилла Константиновича уже не было. Мать лежала в постели, не спала — видно, поджидала сына. Глаза ее блестели, щеки были розовые и, должно быть, горячие.
— У тебя, по-моему, жар, — сказал Артюша.
Мать жестом подозвала его к себе.
— Ну что? — спросил Артюша.
Глаза матери медленно наполнились слезами. Но она не произнесла ни слова.
— Ты что, мама? — спросил Артюша.
Внезапно он все понял. Все сразу.
— Как хочешь, — сказал он, отвернувшись. — В конце концов твое дело.
Она все смотрела на него, а слезы текли из ее глаз и по вискам скатывались на подушку.
— Как хочешь, — уже мягче повторил Артюша.
Она была еще хороша и выглядела много моложе своих лет, и он вдруг подумал, что когда-нибудь, может быть даже скоро, она состарится, на нее перестанут смотреть на улице, и ей будет суждена одинокая, никем не согретая старость.
Она взяла его руку, пожала ее тонкими, горячими пальцами. А он почувствовал себя в этот миг сильнее, разумнее, чем она, — старшим в семье.
Спустя несколько дней Кирилл Константинович переехал к ним.
Он был хозяйственным, сразу же снял с матери Артюши все заботы по дому: сам закупал продукты, относил белье в прачечную, мыл посуду, случалось, даже и обед готовил.
Мать иной раз упрекала его:
— Зачем ты возишься на кухне? Я ведь тоже не без рук…
— Ты достаточно устаешь на работе, — возражал он.
— Ты тоже устаешь, — отвечала она, однако сдавалась, разрешая ему ухаживать за собой и выполнять всю домашнюю работу.
Артюша принимал его заботы как должное.
«Он сам так хочет. Что ж, пусть его…»
— Называй меня дядя Кира, — попросил его как-то Кирилл Константинович.
— Кира? — Артюша усмехнулся. — Это, по-моему, женское имя.