В когтях германских шпионов
Шрифт:
Любопытное сочетание двух кровей было в юноше. С одной стороны — отцовская порода, восьмисотлетняя, с другой — буйная, здоровая примесь какой-то степной — город ее не выветрил — цыганской силы от матери. Отец молодого князя женат был на цыганке.
Итак, с одной стороны нечто холодное, северное от варяжских князей Рюрика, с другой — экзотическая порода фараонова племени со всем её зноем и страстью.
Вот почему юный Малицын был живою, во много раз увеличенной танагрской статуэткой, с темными, до жуткого темными, не черными, а именно темными, глазами. И крупный, синевато-жёлтый белок
Он пил вино, пил, как мальчик, больше из озорства, чем от удовольствия. И когда Мара пыталась удержать его:
— Не пейте больше, князь, вам вредно!..
Он, глядя и на Мару, и в то же время как будто созерцая одному ему ведомые дали, отвечал с улыбкою, причем улыбались губы, глаза же оставались не только серьезными, а даже грустными:
— Не мешайте… Мне надо тренироваться. На войне зимою, когда будет очень холодно, должен же буду я глотнуть коньяку… И тогда с непривычки могу охмелеть. А это вовсе не желательно… Я должен себя подготовить…
И он «подготовлял» себя самым добросовестным образом…
Из всех Сонечкиных «влюблений» это было самое трогательное. Бойкая щебетунья, она резко менялась в обществе этого юного красавца. Затихала, опускались плечи, и она подолгу не сводила с него синих, одухотворённых какой-то упорной мыслью глаз…
Сонечка под влиянием нового чувства принялась писать роман, где вместо Малицына вывела своего «героя» под именем Палицына, почему-то назвав его Гулей, уменьшительным неизвестно от какого имени. На самом же деле он был Андреем.
Итак, Гуля Палицын…
С него начиналась первая глава, она же и последняя, потому что дальше двух страничек синей учебной тетрадки, исписанной крупным детским, презирающим горизонтальные линии почерком, не подвигался роман…
— С чего бы начать? — ломала свою легкомысленную голову Сонечка, обращаясь за советом к Маре.
— С чего хочешь, с того и начни…
— А разве так можно?
— Можно! Я интересовалась, как пишет свои романы Бережной, а главное, как он их начинает. Он сказал, что можно с любой фразы, которая в данный момент просится под перо… Сказал, что к тому, что хочет сказать автор, он всегда незаметно сам подойдёт, в конце концов…
— А я думала, существуют какие-нибудь правила…
— В творчестве нет правил, есть вдохновение.
— Вот как! — обрадовалась Сонечка. — В таком случае, и я буду писать по вдохновению. Но все-таки с чего бы начать? Разве с пробуждения? Начну с пробуждения…
— Начни.
Сонечка, думая, думая, вывела, наконец, косыми каракульками:
«Гуля Палицын проснулся. У него были белые, красивые зубы. Вообще он весь был очень красив. Черты лица…»
Здесь Сонечка сделала паузу. Какие у него черты лица? Она никогда не обращала на это внимания. Вернее, никогда не видела их. Она видела глаза… только глаза. И в них тонул её взгляд, и все
— Но нельзя же так. Нельзя же не описать подробно героя…
И Сонечка ставила кляксы, рисовала на полях чёртиков, кусала губки, пытаясь найти слова и образцы, чтоб описать лицо Гули.
Нос, первым делом — нос… Это самое главное. И Сонечка решила начать с описания носа.
«Породистый»… нет, не то слово. Он и породистый, и какой-то еще. И это неуловимое «еще» — гораздо характерней.
Неуверенно ложились на бумагу фразы, зачеркивались, исправлялись, громоздились друг на друга и получался такой сумбур, что даже сам «автор» начатого романа при всём желании своём никак не мог в них разобраться.
«Трудно писать роман. Ничего не выйдет», — решила с грустью Сонечка. И синяя учебная тетрадка подверглась на время остракизму.
Через день «опала» окончилась, и Сонечка усердно выводила, оставив для описания лица свободное место: «Гуля решил поехать на войну…» Опять не то… Решил! Не он сам решил, а его посылают… «Гулю послали на войну…» Опять не то… Послали! В этом что-то принудительное, казенное. Ах, как трудно писать роман!
— Мара, давай писать вдвоём. Это можно. Ведь писали вдвоём?..
— Писали. Братья Гонкур, братья Немировичи-Данченко.
— Но для этого нужно непременно быть братьями… Мы же с тобою, хотя и подруги…
— Писали и чужие друг другу. Эркман и Шатриан писали вместе.
— Однако братья чаще. Например… ты забыла еще братьев Карамазовых!
— Братьев Карамазовых, — сощурила княжна зеленоватые японские глаза. — Но ведь это роман… Так, называется роман Достоевского.
— Разве? Ну, все равно — братья. Есть о чём говорить! Самое главное, хочешь ты писать со мною или нет?
— Боюсь, ничего не выйдет…
— Ну, вот. Всегда такая ты! Ничего не выйдет!.. А может быть выйдет… Попробуй! Самое главное описать его лицо? А я не могу. Не могу! Он так мне весь нравится, весь, ты понимаешь? И я вижу только одни глаза. Ты видишь его лицо? Тогда опиши. Садись, бери перо.
Мара, взяла синюю тетрадь и крупным, чётким, английским почерком набросала:
«Гуля напоминал своей внешностью маленького индского божка, вылитого из бронзы. Когда он смеялся, а смеялся он редко и нехотя, зубы освещали его лицо, и оно казалось менее смуглым».
Сонечка, нагнувшись через плечо подруги, читала…
— Недурно, только разве зубы могут освещать лицо?
— Могут.
— А по-моему…
Княжна, отодвинув тетрадку, положила перо.
— Надоело… Сама пиши!
На этом кончился роман… в синей тетрадке. А в жизни он только разгорался и, по-видимому, с обеих сторон, хотя Малицына трудно было понять. Сонечка нравилась ему. Он охотно искал её общества. Он часами играл ей свои фантазии, сидя у пианино в большом «бристольском» номере обеих подруг, но любит ли он Сонечку — трудно сказать. Сам он ничего не говорил, а в его томных, с поволокою глазах, мудрено было угадать что-нибудь.