В когтях германских шпионов
Шрифт:
Но Гумберг, отрезвленный болью, почувствовал какое-то минутное уважение к этой девушке. И со злобою, не чуждой восхищения, овладевая собою, сказал:
— Вы — сильная… Я не встречал таких сильных женщин. Откуда у вас эти пальцы… стальные?..
— От шопеновских вальсов, — ответила Мара насмешливо, борьбою стряхнувшая с себя подавленность.
А Гумберг, спохватившись, что сбился с тона "завоевателя и собственника", поспешил заговорить по-другому:
— Пожалуйста, ни на что не надейтесь! Вас может спасти одна лишь покорность… Мы еще побеседуем… и, если еще раз
Кивнув чёрным султаном, он вышел… И бросил уже с порога:
— Не вздумайте убежать… Я поставил двух часовых… Если только вы покажетесь на крыльце, они будут стрелять…
31. Пенебельский процветает
Затихла, приумолкла петроградская биржа. И пусто, уныло под монументальными портиками, среди массивных колонн этого Пестумского храма, перенесённого на берег Невы. Куда девались юркие, суетливо галдящие фигуры? И нет длинной вереницы экипажей и автомобилей, тянувшихся иногда по самый Дворцовый мост. Капище Меркурия, плутоватого бога с крылышками, давно уже вымерло. Улетел куда-то непоседливый Меркурий и нет жрецов, нет молящихся. Пусто…
Вообще для многих предприятий, банков, заводов, акционерных обществ первые пушечные выстрелы явились траурным сигналом, возвещавшим катастрофу. И то, что казалось было крепче крепкого, надежнее надёжного, лопалось, как мыльный пузырь, словно карточный домик разваливаясь.
Одним из немногих счастливцев, которому война послужила впрок, а не в убыль, счастливцем, сохранявшим одновременно трогательно-дружеские отношения и с Меркурием, и с грозным Марсом, был Ольгерд Фердинандович Пенебельский.
Помимо одновременного чудовищного обогащения дела Пенебельского вообще шли блестяще. Его банк работал на славу, и кроме отделений в Софии и Тегеране Ольгерд Фердинандович горделиво мечтал покрыть едва ли не весь шар земной целой сетью таких же отделений.
Об этом надо подумать и подумать… Не настал час еще. Должна окончиться война, затем наступить "ликвидация". И когда всё успокоится, можно будет помечтать и о сети предполагаемых отделений.
Когда кончится война?.. Вот вопрос, на который никто не в силах ответить. Никто. Даже Флуг.
Ах, этот разбойник! Ольгерд Фердинандович вспоминал Флуга всегда с каким-то смешанным чувством. Он и ненавидел его, и боялся. Еще бы! Человек, ограбивший Пенебельского на целых четыре миллиона, нельзя же питать к нему за это нежность?
Ольгерд Фердинандович, как влюбленный в себя эгоист, упускал совершенно из виду, что благодаря Флугу и только Флугу удесятерил он так стихийно свое состояние и сам же в "наполеоновском" кабинете обещал ему за эту "комбинацию" два миллиона. Вообще чем больше ему везло и чем щедрее и богаче баловала его судьба, тем он становился жестче и суше. И скупее… Скупее — в мелочах или в том случае, если о его тороватости никому не будет известно.
Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем выбросить
Мало ли что мог он позволить себе при своих капиталах?
И в то же время Ольгерд Фердинандович мог с лёгким сердцем уволить старого, многосемейного служащего, заикнувшегося о прибавке. О самой ничтожной прибавке. Со своими "белыми неграми" Ольгерд Фердинандович не церемонился. К чему? Ведь об этом не узнают ни его титулованные сановные друзья, ни дамы-патронессы, мнением которых дорожил Пенебельский.
И когда осторожно пытался кто-нибудь остановить Ольгерда Фердинандовича от рискованного шага, у него на устах всегда была фраза:
— Ничего… Было бы болото, а черти найдутся!
Везло ему анафемски. И увольнение честных и полезных работников, осмелившихся заикнуться о десятирублевой прибавке в месяц, как ни странно, это не отзывалось на общем ходе машины.
— Вот видите, — ликовал Ольгерд Фердинандович. — Незаменимых людей нет! И вся суть в генерале, полководце, а не в солдатах. Наполеон и с плохими солдатами одерживал победы.
Ольгерд Фердинандович укрепился окончательно в мысли, что он обладает гением финансового Наполеона. И Пенебельский по случаю купил у одного разорившегося барина золотой умывальный прибор Наполеона. Это удовольствие обошлось ему тысяч в сто двадцать. Но что такое сто двадцать тысяч в сравнении с правом говорить:
— В этом самом тазу мылся Наполеон. Из этого самого кувшина поливали ему на руки. Здесь он клал зубные щетки. Здесь — мыло… И куплено все это мною у такого-то.
Ольгерд Фердинандович не утерпел и, несмотря на то, что приобретение носило музейный характер, он несколько раз пользовался умывальным прибором Наполеона.
— Что такое? Почему нет? Я купил, заплатил деньги и, кажется, могу разок-другой умыться…
Он и не подозревал, что совершает кощунственное святотатство.
Умывальный прибор Наполеона, с его подробным описанием и стоимостью, попал в газеты. И на снимке изображён был рядом с кувшином и тазом счастливый обладатель золотых массивных предметов.
Ольгерд Фердинандович вошёл во вкус рекламы. Если проходил день без того, чтоб его имя не промелькнуло в газетах, ему становилось не по себе. Пускай и Петроград, и вся Россия знает, какой у Ольгерда Фердинандовича особняк и даже не особняк, а дворец, кто бывает на его обедах и в котором часу он встаёт…
Репортёрам Ольгерд Фердинандович безбожно сочинял, что в семь часов утра он уже на ногах и работает. Пусть пишут себе на здоровье! Иначе нельзя. Все сановники, все государственные люди встают рано, и хотел бы Пенебельский прочесть где-нибудь в одном из интервью, что такой-то министр встаёт позже семи.
Ольгерд Фердинандович сделался большим русским патриотом и ярым противником всего немецкого. И повсюду: и у себя в банке, и за обеденным столом, и в разных финансовых заседаниях и комиссиях — он демонстративно кричал: