В конце будет Слово
Шрифт:
Тем летом к нам переехала Барбара Джексон. Ей тоже было семнадцать лет. Я закрываю глаза, чтобы грязная комната не запятнала образ в голове, и на несколько коротких мгновений воскрешаю Барбару такой, какой она была в 1956-м. У неё загорелая кожа, не гладкая и мягкая, как у нимфы, а настоящая и немного обветренная. Я держу её за руку, моя белая ладонь потеет в её горячей ладони. У неё непослушные рыжеватые кудри, которые то и дело падают ей на лицо. Я заплетаю её волосы в причёску, когда она меня просит, потому что вокруг невыносимо душно. У неё глаза зелёные, словно трава осенью… Нет, смотреть в эти глаза теперь я не могу.
Впервые я встретила Барбару жарким и солнечным июньским днём, когда вместе с подругами вышла из прохладного кафе, где мы ели мороженое, на улицу. Мороженое летним днём…
Мы по-прежнему стояли на углу кафе и смеялись, потому что платье Кэти сзади сильно измялось и немного загнулось кверху, и она, изображая обиду, поправляла его – как раз в этот момент появилась Барбара. Выглядела она ужасно, до крайности неопрятно. Я заметила её первой, как только отвлеклась от подруг: она шагала в нашем направлении и глядела на меня таким взволнованным взглядом, будто боялась, что мы, не дождавшись её, растворимся в воздухе вместе с дымом проезжающей мимо машины. Я толкнула локтем Элис, та одёрнула болтавших Мэри и Кэти, указав на незнакомку, и тогда уже вчетвером мы уставились на неё. Та ещё картина! Барбара еле волочила ноги, её вьющиеся волосы лезли во все стороны, она щурилась от слепящего солнца. Когда наконец она остановилась прямо перед нами, свежими и белыми, как ангелы, наши лица нахмурились, как одно. В глаза тут же бросились её блестящее лицо и мокрые следы на платье подмышками.
– Эм. Мы можем помочь чем-то? – спросила Элис и изобразила на лице вежливое участие.
Барбара напоминала в этот момент рассеянную деревенщину. Потому мы немного растерялись, когда она улыбнулась, а затем её вспотевшее весёлое лицо приняло то же вежливое выражение, что и чистое личико Элис.
– Буду вам весьма признательна, – сказала она так серьёзно, словно бы вдохновенно и без тени улыбки.
И так похоже это было на нашу Элис! Я тогда подумала, какая же нахалка эта незнакомая девчонка – нуждается в помощи и при том позволяет себе насмешки. Но её умелая лёгкая пародия меня рассмешила, а Элис обиделась, кажется. Барбара, как ни в чём не бывало и в обыкновенной манере, продолжила: она представилась, объяснила, что недавно её семья переехала к нам, поэтому город ей был совсем незнаком – она пошла гулять одна и забыла дорогу. Элис нехотя узнала у неё адрес, и оказалось, что семья Джексонов поселилась неподалеку от Шервудов (моей семьи, то есть) – на противоположной стороне улицы.
Думаю, Элис и на меня тогда рассердилась за мой смех, и поэтому тут же ответила Барбаре:
– Ох, как удачно всё сложилось! Тереза живёт совсем неподалёку. Думаю, она не откажется тебя проводить.
Если честно, я бы лучше отказалась. Не хотелось мне идти рука об руку с такой неряхой, не хотелось поддерживать дружелюбную беседу ни о чём, но идти было недалеко, так что я всё же согласилась – так было проще, чем сочинять отговорку.
Я ужасно напряглась и, чем сильнее мы с новой знакомой удалялись от моих подруг, тем больше возрастало моё напряжение. Вот сейчас, думала я, она начнёт задавать мне самые бесполезные вопросы на свете – те самые, что каждый человек, не задумываясь, задаёт другим людям, хотя, по правде сказать, ни капли не интересуется тем, что ему ответят. Раздражения моего не убавляло и то, что Барбара всё время на меня посматривала, как будто заметила жирную муху на моей щеке.
– Что-то не так? – не выдержала я и сама смутилась того, как грубо прозвучал мой голос.
– Нет.
– Тогда почему ты так молчишь?
Я и сама не смогла бы объяснить, что означает «молчать так», и мне тут же стало неловко из-за глупого вопроса.
– Я подумала, тебе не хочется говорить, – ответила Барбара.
– Да, прости, – я взглянула на Барбару и приветливо улыбнулась, – веду себя ужасно.
И после из моих уст последовала череда рядовых вопросов, на которые Барбара охотно отвечала. Так, я узнала, что мы с ней ровесницы, что она переехала к нам из Аризоны, потому что здесь умерли её родственники и оставили семье Джексонов дом, больше и дороже, чем те имели на прежнем месте. Барбара же спрашивала у меня про школу, про моих подруг: тут же она попросила прощения за выходку с Элис:
– Передразнивать
– Тут не всегда так уж жарко, так что успевай насладиться солнцем.
Шли мы не дольше пятнадцати минут и к тому моменту, как я закончила эту фразу, уже стояли рядом с моим домом. Луиза, темнокожая пожилая (для юной девчонки вроде меня) женщина, наша прислуга, поливала розовые кусты, высаженные у низенького белого забора. Вид у неё был такой, словно бы и себя она облила водой с ног до головы, она рукавом платья стёрла пот со лба. Но, заметив меня, оживилась, выпрямилась и улыбнулась:
– Мисс Тереза, вас долго не было, – обратилась она ко мне, – миссис Шервуд просила передать, что скоро будет дома, чтобы вы не искали её.
– Спасибо, Луиза, – ответила я.
– Вам и вашей подруге, должно быть, очень жарко, – сказала Луиза, – с утра ваша матушка сделала лимонад, он как раз холодный и будет кстати в такую погоду.
– Барбара, ты к нам не зайдёшь? – я снова посмотрела на неё.
Не буду врать, будто уже в тот момент я жаждала не покидать мою Барбару никогда – так, наверное, не бывает. Напротив, после прогулки мне хотелось поскорее очутиться в своей комнате, выпить чего-нибудь холодного и до самого ужина запереться ото всех на пару с какой-нибудь книжкой. На мою удачу, Барбара сказала, что дома её заждались – так мы и расстались.
Ничего особенного во всём этом, вообще-то. Обычный день и обычный разговор, но столь необходимо для меня сохранить его в своей разрушающейся памяти. Кажется, это как раз один из таких дней, когда хочется отправить самому себе письмо из будущего, предупредить. Но что бы я мог себе написать? «Дорогая Тереза, не вздумай сблизиться с Барбарой Джексон?». Или же «останься рядом с ней и никогда не предавай»? Вот только для той Терезы из того дня все эти слова не значили бы ровным счётом ничего.
Глава третья
Не знаю, насколько глубокую дырку в своей заднице хочет сделать придурок из квартиры за стеной, но сверлит он, не переставая. Утром. Ночью. В обед. Стук, гудение, скрежет. Это сводит меня с ума. Я чувствую себя слабым и несдержанным: каждый приступ раздражения вызывает у меня слёзы.
А ещё эти странные фантомные, как я их прозвал, боли: посреди ночи меня словно охватывает пламя, я чувствую его жар и дым, или же чьи-то когти и клыки разрывают мою грудную клетку, или кинжал вонзается сначала в живот, а затем в сердце. Иногда мне невозможно вздохнуть, словно лёгкие заполнены солёной водой. Это длится не дольше нескольких секунд и изредка сопровождается скоротечными видениями. Вот я в теле пожилой женщины, одетой в сари, по собственной воле поднимаюсь на погребальный костёр, где возлежит истощённое тело старика. А через секунду мне заламывают руки за спину, связывают, вешают на шею камень такой тяжёлый, что я еле держусь на окровавленных ногах – меня толкают в мутные воды.
Плачу я теперь так часто, что Нине Петровне пришлось забрать меня в их с Яной комнату насовсем, ведь терпеть крики несносного младенца для моих матери и отца невыносимо. Удачно лишь то, что Яна редко сидит дома, и я могу хоть немного поспать днём, потому что ночью, когда она в комнате, совсем рядом, мне становится слишком тревожно, чтобы спать – беспокойное чувство в её присутствии по-прежнему со мной.
Удивляюсь, как эта семья вообще держится на плаву: кроме Нины Петровны, которая получает пенсию и где-то моет полы по вечерам, деньги в дом никто не приносит. Кирилл, мой отец, пропадает дни напролёт неизвестно где, распродаёт всякий хлам, иногда подрабатывает на стройках и покупает лотерейные билеты, хотя до сих пор ему не посчастливилось выиграть и ста рублей, вернув потраченное. Моя мать Марина в беспамятстве постоянно – она походит на увядающее вонючее растение, которое Яна, в прямом смысле, иногда поливает холодной водой из ковша, чтобы хоть как-то растормошить – без толку. И я уверен, Нина Петровна и Яна, обе они непременно плакали бы по ночам в подушку, будь для этого такое место, где их слёз не увидел бы никто. Но квартирный вопрос, самый гноящийся, болезненный для жителей России, сковал всех нас по рукам и ногам, но особенно сердца пострадали.