В конце будет Слово
Шрифт:
– А с моей Мариной ты что сотворил? – не унималась она, – Я одна семью кормлю. Стыдно мужику должно быть!
Недолго думая, сразу после этих слов, Нина Петровна крепче прижала меня к груди одной рукой, а другой потянулась к полупустой тарелке Матвея: хотела забрать, но Матвей ударил её по протянутой руке. В тишине звук хлопка получился громким, и все замерли.
– Матвей?.. – Кирилл вытянулся вперёд.
Нина Петровна от неожиданности рот открыла. Я было подумал, что после этого она прочь от сюда уйдёт, стерпит эту обиду, ведь она старая и слабая, с внуком на руках, испугается перечить, потому что всем на этой тесной кухоньке было ясно – Матвей не побрезгует ударить сильней. Но если уж человек гордый, он
– Стой, погоди, – повторял Кирилл дрожащим голосом, – оставь её.
Я не мог видеть Матвея в тот момент, но уже через несколько напряжённых секунд тишины и неподвижности Кирилл передал меня Нине Петровне на руки – они тряслись.
– Убирайтесь. Оба, – тихо сказала она, пытаясь совладать с ослабевшим голосом, – и можете не возвращаться, пока не принесёте в дом деньги.
«Ох, что ты вообще говоришь, милая! Подумай, да уходи скорее сама, запрись в своей комнате. Не нарывайся, я прошу тебя! Уйдём скорее!» – мне хотелось умолять её об этом. Я со страхом ожидал новой вспышки насилия… но её не последовало. Вместо этого Матвей оправил свою рубашку, пожал плечами, кивнул чему-то и вышел без слов. Кирилл, ошарашенный, поспешил следом за ним.
И в тот же самый момент, когда до нас донёсся хлопок входной двери и вокруг стало тихо, Нина Петровна с шумом выдохнула и поцеловала меня в лоб. Внутренне я не воспротивился этому, возможно впервые, и я понимаю, насколько это неправильно и вредно для меня, но тогда я просто был напуган случившимся. И горд ею. Со времени того инцидента Кирилл и Матвей работать не начали и денег в семью не принесли, разумеется. Зато возвращаются теперь домой с продуктами: хлебом, молоком, колбасой или макаронами (запахи «взрослой» еды вызывают у меня неутолимый аппетит). И пускай Нина Петровна понимает, как эти двое могут достать еду, она не против: в определённый момент бедность не допускает ни честности, ни гордости.
Ты понимаешь, почему я вдруг принялся вспоминать недавнее? Толика сочувствия, что поселилась во мне, пустила корни куда глубже, чем мне этого хочется. Я сопротивляюсь так сильно, как могу, но… Барбара? Моя милая Барбара, сегодня я вновь проснулся от диких болей.
Глава восьмая
Я уже многому научился. Могу перевернуться со спины на живот, сесть и даже встать, уцепившись за бортики кровати: я не противлюсь физическому развитию. Скорее, даже тороплю его – вдруг мне удастся сбежать отсюда. Зато умственные способности, навыки речи подавляю с рвением. Матвей как-то раз назвал меня «недоноском», а Нина Петровна вместе с Яной (которая, как только может, прячется от своих старших родственников) всерьёз обеспокоены моей угрюмостью, отказом от игрушек и нежеланием лепетать в попытке повторить их глупые слова. Марину я не видел уже больше недели.
Сегодня необычный день – Нина Петровна впервые доверила меня Кириллу. Ей нужно сходить в больницу, проверить сердце, сделать кое-какие скромные покупки, да ещё наведаться к Яне в школу: говорят, моя сестра не часто приходит за знаниями. Нине Петровне, когда она говорит сама с собой, когда и я нахожусь при ней, не даёт покоя Янина угрюмость, скрытность, то, как она располнела, а ещё то, как надолго она запирается в ванной.
Матвей и Кирилл сидят, ухватившись руками за кружки: у Кирилла кофе, а у брата его – чифир. Хоть и кажется мне, будто Матвей нарочно старается вести себя по-простому, но привычки его крепкие: он вынимает из кармана одну дешёвую сосательную конфетку, кладёт себе в рот и медленно посасывает её, прихлёбывая свой напиток. На меня внимания не обращают: скажем, сунуться в горячую духовку я могу беспрепятственно.
– Марина-то твоя совсем теперь не встаёт? Поди померла уже, а мы и не заметили, – хмыкает Матвей и с хлюпающим звуком отхлёбывает из кружки.
Кирилл пожимает плечами и тоже хмыкает:
– Да мне всё равно как-то.
– Это как это? А как же супружеский долг? – как будто удивляется Матвей, и лицо его принимает плутоватое выражение, – хотя, чтобы дать, бабе не обязательно просыпаться. Или быть живой. Ха!
Кирилл улыбается, скорее даже поджимает губы.
– Если сам не пользуешься, могу и я, – продолжает Матвей, ещё шире скалясь.
Кирилл смотрит на него в недоумении, будто плохо расслышал сказанное.
– Шутка оно, конечно! Ха! – успокаивает его Матвей, – а по правде если, так с такой мамашей, как наша Нина Петровна, я бы тоже слёг. Да… Таких старушенций, как она, я знаю.
– Это каких же?
– Жадных, Киря, – утверждает Матвей, – все старухи жадные, как чёрт.
– Все, значит? – переспрашивает Кирилл, на что его брат кивает, – и наша мать, значит, такая была?
– Наша мать, братик, (царствие ей небесное) святая. Всю жизнь бедная была. Как померла, так и хоронить не на что было, потому что она не копила, а всё отдавала нам, своим сыновьям. Вот эти вот старые сволочи, все они только накопительством и занимаются. Ноют вечно, что денег нет, а у самих до ста тысяч, больше даже упрятано в какой-нибудь банке с рисом. И ведь рубля, Киря, рубля не подадут! Я этих мразей на дух не переношу. Я их носом чую. Эта сука как раз из таких.
– Знаешь, значит, где она свои сто тысяч прячет?
– Не знаю, – зло отвечает Матвей, – но узнаю.
– А как узнаешь, тогда что?
– Тогда мы с тобой, Киря, по справедливости и поступим.
Кирилл открывает рот, но Матвей не даёт ему ничего спросить: он хлопает его по плечу и тут же ко мне лицом поворачивается.
– А как она пацанёнка твоего растит? Странный он у вас какой-то. Серьёзный.
Кирилл смотрит на меня пустым взглядом, будто перед ним не его собственный сын, а какой-то предмет, неожиданно оказавшийся не на своём месте. Матвей же встаёт и поднимает меня на руки. Господи, ну и запах! Всем плевать, что безмолвное дитя может унюхать и как оно ему на вкус придётся: пот, несвежее дыхание, перегар, резкий одеколон – со всем этим пахучим «ворохом» они суются ко мне без спросу, так что остаётся лишь подавлять тошноту. И зачем я ему понадобился? Глядит на меня, как на зверька какого, которого можно погладить, а можно и шею ему своротить, если вздумается. И лицо его совсем близко, так что мне видно каждую морщинку, каждый волосок, каждую пору его.
– Сколько ему уже? – спрашивает Матвей.
– Месяцев пять-шесть.
– Пора хоть немного бубнить. Молчун значит? Знаю я, как таких молчунов разговорить.
Он перехватывает меня поудобней (для самого себя), берёт со стола почти пустую бутылку, на дне которой плещутся остатки пива. Подносит бутылку к моему рту, так что горлышко бьёт меня по носу, противный запах так же ударяет в нос, и я морщусь. Папаша мой, конечно, бездействует, а этот гад только смеётся.
– Пей давай, пора привыкать, – он льёт пиво мне в рот.