В конце будет Слово
Шрифт:
И тут Матвей, вконец разозлившись и потеряв сдержанность, свой фокус решает проделать безо всякой подготовки. Он догоняет старушку, что медленно идёт впереди. Из её сумочки, закрытой не до конца, торчит уголок кожаного кошелька – капля крови для акулы. Почти поравнявшись с женщиной, он вытаскивает её кошелёк из сумочки и прячет его себе в карман, но как-то топорно, неумело, будто бы в первый раз совершает подобное. Старушка, почувствовав
– Эй, бабуся! Он кошелёк у вас стянул! – раздаётся крик неподалёку.
К нам бежит молодой парень. Старушка пугается пуще прежнего, прижимает сумку к себе и рукой хватает Матвея за локоть. Матвей вырывается, так что меня встряхивает, а он вдобавок ещё и пихает её свободной рукой, так что женщина падает назад, на асфальт. Я зажмуриваю глаза, представив, как больно ей должно быть.
– Вор! Помогите! – кричит она.
Но Матвей давно уже бежит прочь и крик доносится до нас приглушённым. Он прижимает меня к себе сильно, так что нижняя часть моего лица будто немеет. Через его плечо я гляжу назад – да за нами погоня! Тот самый парень, что предупредил старушку издалека, теперь бежит за нами. Он молодой, здоровый, так что наверняка догонит Матвея, который уже тяжело дышит мне в ухо. Я ловлю себя на глупой мысли: а чего я переживаю? Гонятся-то не за мной. Мне только на руку, если Матвей попадётся.
Матвей сворачивает во дворы, пока преследователь ещё не достиг поворота. Мы пробегаем мимо мусорных баков, источающих приторное зловоние. И тут… не могу поверить, что он делает это! Он на ходу бросает меня в один из баков (к счастью, наполовину заполненный мусором, так что падаю я на что-то мягкое), а сам бежит дальше: я слышу топот его ускорившихся ног. Через несколько секунд мимо пробегает кто-то ещё.
Я задыхаюсь: от отвратительного запаха и от возмущения. Оказаться в мусорке! Вот это достижение, а ведь мне ещё и года нет. Можно заплакать (а плакать от обиды мне и правда охота), и тогда какой-нибудь прохожий меня обнаружит. А это сулит ту ещё мороку. Надеюсь, подлеца поймают, и он не забудет рассказать о своём племяннике, которого, как балласт, сбросил по дороге!
Спустя десять минут из-за края бака высовывается собачья морда. Я весь замираю, но псина, кажется, безобидная: она глядит на меня несколько секунд и скрывается из виду. И всё-таки её появление меня отрезвляет – лежать здесь не только противно, но и небезопасно. А потому я начинаю орать. Пять
Я лежу ещё несколько минут, прежде чем слышу шаги и два голоса – мужской и женский. Они приближаются, и вот отчётливо, будто над ухом, звучит их громкий смех. Надо сообщить им о себе. Я собираюсь кричать – сверху ко мне уже тянутся руки: это Матвей достаёт меня из бака.
Я смотрю на него со всей злобой, на какую способен. Гнев от испытанного унижения вскипает во мне с новой силой при виде этой мерзкой рожи. Нет, больше не могу сдерживаться. Я замахиваюсь и рукой ударяю обидчика по физиономии. В этот миг в моём больном и запутанном сознании я предстаю кем-то вроде Роя Джонса, не меньше. А потому искренне удивляюсь, когда даже хлопка от своей пощёчины не слышу.
– Славный, – спутница Матвея смотрит на меня, скалясь, поправляя жёлтые грязные волосы – по дядьке соскучился.
– Ага. А ещё он воняет сейчас сильнее, чем ты, – Матвей держит меня на вытянутых руках, – на вон, понянчись.
– Да на хрен он мне.
– Бери, я сказал. Понесёшь его.
А мне уже всё равно, на чьих руках оказаться теперь, потому что нет таких рук, которые могли бы стать мне укрытием, принести покой. Я спокойно утыкаюсь лицом в полную висящую грудь, а уже позже, дома (да разве я могу так это место называть!), почти с тем же безразличием смотрю, как эта грудь трясётся и подпрыгивает, вдавливается и растекается по столешнице, пока Матвей энергично совокупляет свою знакомую. Ужасное в своей отвратительности и тоскливой естественности действо разворачивается на моих глазах, но отчего-то я не спешу отвернуться. Я лежал среди гниющего мусора и со смирением принимал это низкое обстоятельство. Я стал свидетелем животного соития, и вот, сидя на полу, также безропотно, даже завороженно наблюдаю за происходящим. Почему? Может быть потому, что только это кажется мне теперь по-настоящему правдивым. Где она, моя нежная молодость, полная тревог и надежд? Лицо, лик Барбары, обрамлённый сияющим светом, я для чего-то воскрешаю зрительно на фоне этого грязного безнадёжного места. В надежде забыться, улететь в неизведанную страну грёз? Не знаю. Впрочем, получается всё наоборот: светлый лик тает, покидает меня, а остаётся лишь серость и грубые слова, возбуждающие похоть в слившихся телах.
Конец ознакомительного фрагмента.