В краю молчаливого эха
Шрифт:
— А то! — как-то обрадовано воскликнул Зыков. — Вот Белый Витязь взывает к добрым людям, чтобы вызвался кто одолеть сего зверя.
— А сам что же?
— Сам он по делам отлучился… важным… Слушай, друг: а ты, часом, не хотел бы вызваться да и изловить лютоволка? А? Ну, если не боишься, конечно.
Мне вдруг стало смешно. Я еле-еле сдержал улыбку.
— Нет, братец. Чего-то такого желания у меня не возникает.
— А-а-а… жаль…
Зыков зацокал языком и замотал головой. Осуждал, значит. Подначивал.
Но я не пальцем деланный, и меня на мякине не проведёшь.
—
— Конечно! Но о том он не любит распространятся. Застенчив по своей природе…
— Да ты что! Застенчив? Что-то мне подсказывает, что совсем другие у него причины этой самой «не-любви». Да и лютоволка, думается мне, он погубить желает не из-за разорванных псов…
Зыков быстро-быстро заклипал глазами.
— Земля тут, за Малиновкой, осквернённая, — продолжал я. — Видишь, сколько гнилья повылезало: пауки, змеи… чёрные единороги… Вон и о ночных призраках народ по углам шепчется.
— И что?
— Что? А лютоволк твой сюда носа не кажет. Чего бы вдруг?
Я говорил, а сам вспоминал о том странном рожке и надписи на нём: «Держись Света».
— Не вижу связи, — деланно пожал плечами Зыков.
Он затоптался на месте, явно вознамериваясь сбежать.
— Земля дрожит… содрогается… Уж не ворочается ли в своей могиле валирский князь? — как бы рассуждал я вслух.
От этих слов Горлан побледнел, словно полотно. Его совиные глаза стали ещё больше. Губы сжались в тонкую полоску.
— Мне пора! — резко взвизгнул он и живо бросился прочь.
— Мы не станем его догонять? — испугано спросил Прутик.
— Не станем… Я думаю, в скором времени к нам гости придут.
— Это кто? Белый Витязь?
— Его сподручные.
— А мы что станем делать?
— Будем их встречать… Вот что, Семён, ходи возле меня. А то мало ли чего приключится…
Прутик побледнел и схватился своей костлявой ладонью за забор.
— Пошли, навестим Ивана Бобровского.
— У меня… гм…
— Не тяни! Говори.
— Я все думаю о призраках…
— И что?
— Хотел сходить к местному священнику. К Лучезару…
— Тебя всё время в церковь тянет. То в Погостовой Яме, то… Я не против, но что тебе до призраков?
— Ну-у… интересно ведь…
Я удивился. Что в этом может быть интересного? Но не похоже, что Прутик сказал это просто так. В его глазах светилось желание прояснить сей феномен.
— Помни, о чём я тебе говорил. Жду в трактире.
Прутик кивнул и пошёл по дороге в сторону деревянной церквушки, той что будила меня каждое утро своим колокольным звоном. А я подождал, пока Семён не скроется за поворотом и решительно двинулся ко двору Бобровских.
В голове вновь мелькнула мысль о том, что эта семейка может иметь причастность к Белому Витязю. Вспомни как Иван «кипятился», обсуждая эту загадочную личность.
У ворот я встретил знакомого слугу, того, который докладывал Бобровскому обо мне. Он возился с какой-то одеждой, вычищая и вытряхивая оную.
— Иван Стефанович никого не принимат, — сурово сказал слуга.
— А ты поди и доложи. Меня он примет.
И для верности я смерил слугу взглядом. Он поёжился, проворчал что-то под нос
«Царевич» был пьян. Его мутные глаза глядели в одну точку перед собой. На столе вперемешку валялись испорченные перья, какие-то бумаги, огарки свечей, испачканная едой эльфийская посуда, пару пустых бутылок вина…
— А! Си акёр ву? (Это снова вы!) — Иван хотел встать, но сразу не вышло, и он оставил свои попытки. — Садитесь!
— Что-то случилось?
— А что в этом крае может случиться? — огрызнулся Иван. — Ни-че-го! Абсолюмеа… рье ди тю! (Абсолютно… ничего!)
Он устало потёр виски вздохнул. Мои глаза скользнули по бумагам. На ближайшей ко мне виднелись почёрканные записи. Очевидно ночные опусы Ивана.
Пользуясь моментом, я успел прочитать одно из более-менее чётко написанных мест: «А мы, юродивые, на сиих руинах слёзы горькие льём. Заснула Малиновка, ряской укрылась. Задремал наш край, бурьяном-лободой порос. В лужах да болотах сердце его гноится. Аспиды наползли тьмой тьмущей. Мизгири паутиной леса опутали… И надежду ветер рассеял, водой тёмной в море унёс… Как сталь меча бьет ржа, когда его забросит далеко хозяин нерадивый, так и сей край, Удел Валиров, потерявший уважение в Кватохе, в Лиге — побила «ржа»… И он гниёт, и портится… и умирает… И нету никого, кто б взялся за починку».
— Эх! — громко вздохнул Бобровский. — Хотел другу написать письмо, пригласить погостить… И вот…
— Что «вот»?
«Царевич» потянулся к бокалу. Тот оказался пустым.
— Нихаз его побери! — сердито проворчал Иван. — А что тут непонятного? Мне, потомственному дворянину… мне… Во что превратили Темноводье? А? Ужас! Жуть! Последнее место во всём Кватохе!.. Вот ты тогда верно заметил… верно…
Иван поднял палец кверху и хотел что-то добавить, но не смог.
А меня прямо-таки молния прошибла: «Слушай-ка, Бор, — говорю себе, — а что если… что если выходит так, будто ты волей-неволей задел в душе «царевича» ту струнку, которая отвечает за… как бы это глупо не звучало… за любовь к отечеству? Ведь стыдно, когда твоя родина, какая бы она ни была — поносится во всех уголках Кватоха. И не только. Может, Иван хотел бы видеть её… и даже видит, но в своих потаённых мечтах, вновь цветущим краем, достойным памяти Валиров и их тысячелетней Империи».
О! Это очень… очень правдоподобная версия. Давай-ка её разовьём…
Итак, мы имеем тщеславие…. помноженное на тот факт, что Иван себя чувствует в родных стенах (в Темноводье) эдаким чахнущим цветком. Ведь он мыслит себя достойным чего-то большего… значительно большего…
На этом можно отыграться!
— Стыдно! — заговорил Иван. — Я — потомственный дворянин… Даже старшие братья и те устроились. Один перебрался в столицу и женился удачно. На дворянке из рода Добрышиных… Не знатной, конечно, но факт есть факт! А средний брат — купец. И неплохой. Его ежегодный оборот… ежегодный… Да что там оборот! Кстати, он тоже женился. На Алёнке… Я её такой пышкой помню, а нынче — красавица.