В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Такие метаморфозы

Я имею в виду такую глубокую переработку литературного первоисточника, при которой последний становится почти незаметным. Читаешь, читаешь — и вдруг радостно охнешь, прозрев, к примеру, что сквозь строки стихотворения «В кварталах дальних и печальных…» мерцает лермонтовский «Парус». Пародией здесь не пахнет, нет и привычной «переклички», которая так любима большинством из нас, пишущих стихи.

Скрытопись глубокой переработки адресована гурману — пусть дешифрует послание поэта далёкому предшественнику и получит свою порцию удовольствия.

22 мая 1999 года Алексей Кузин записывает в дневнике содержание большого телефонного разговора с Рыжим. Среди того, что сообщил ему Борис, было и

такое: «Указал прототипы (литературные) стихотворений “Восьмидесятые усатые”, “Что махновцы…” и “Оркестр играет на трубе…"» Очевидно, что Борис Рыжий не чуждался и прямых аллюзий. Таково, к примеру, его обращение к упомянутому здесь стихотворению Давида Самойлова «Сороковые, роковые…» или к пушкинскому «Пророку» (Зелёный змий мне преградил дорогу…). Я был рад обнаружить в стихах Бориса Рыжего и реминисценции из своего стихотворения на вечную тему, которая и до Пушкина («Нет, весь я не умру…») имела неслабую историю:

… Только пар, только белое в синем над громадами каменных плит. Никогда, никогда мы не сгинем, мы прочней и нежней, чем гранит…

У меня было так: …Только темень да каменный город…/ Монолог парапетов и плит. И дальше: Никуда мы бесследно не канем, / Будем длиться, как жар от камней.

Поэт Алексей Пурин [12] справедливо отмечает: Рыжий «со всем не таков, каким может показаться неискушенному или невнимательному читателю. Многие сегодняшние поклонники его таланта не способны расслышать высокие регистру его голоса, различить тонкие модуляции этой поэзии — они довольствуются её поверхностным слоем». Пурин даёт свой пример глубокой переработки:

12

Пурин Алексей Арнольдович (род. в 1955 г.) — поэт, критик, редактор, переводчик.

Над саквояжем в черной арке всю ночь трубил саксофонист. Бродяга на скамейке в парке спал, постелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом и буду, если не умру, в рубахе белой с синим бантом играть ночами на ветру…

Не вызывает сомнений отмеченная Андреем Арьевым [13] внутренняя перекличка этого стихотворения с Посмертным дневником” Георгия Иванова: А что такое вдохновенье? / — Так… Неожиданно, слегка / Сияющее дуновенье / Божественного ветерка. // Над кипарисом в сонном парке / Взмахнёт крылами Азраил / — И Тютчев пишет без помарки: / “Оратор римский говорил…”»

13

Арьев Андрей Юрьевич (род. в 1940 г.) — литературовед, критик, писатель.

В сравнении с благородным прототипом у Бориса Рыжего всё низшей категории: не кипарис, а саквояж; не Азраил, а саксофонист; не Тютчев, а пропойца. «Игра на понижение» встречается раз за разом. Так надо? Не шестикрылый серафим, а зелёный змий. Не Аон, мятежный, просит бури, а Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел. Не три пограничника, шесть глаз(Багрицкий), а милицанеры (Четверо сидят в кабине./ Восемь глаз печально сини).Или вот:

На окошке на фоне заката, дрянь какая-то желтым цвела. В общежитии Жиркомбината некто Н., кроме прочих, жила. И

в легчайшем подпитье являясь, я ей всякие розы дарил. Раздеваясь, но не разуваясь, несмешно о смешном говорил…

В «прототипе», у Ярослава Смелякова, начальная строфа такая: Вдоль маленьких домиков белых / акация душно цветёт. / Хорошая девочка Лида / на улице Южной живёт…И в финале хорошую девочку Лиду ожидает хорошая любовь хорошего мальчишки, что в доме напротив живёт. Идиллия! А тут…

Выходил я один на дорогу, чуть шатаясь, мотор тормозил. Мимо кладбища, цирка, острога, вёз меня молчаливый дебил. И грустил я, спросив сигарету, что, какая б любовь ни была, я однажды сюда не приеду. А она меня очень ждала.

Зачем, к чему эта постоянная игра на понижение? Ведь снижено буквально всё: действующие лица, лексика, реалии. Не всё, однако. Есть важное исключение — уровень драматизма.

Вот Слуцкий. Обращение к теме Бога у него всегда болезненно.

Это я, Господи! Господи, это я! Слева мои товарищи, справа мои друзья. А посерёдке, Господи, я, самолично — я. Неужели, Господи, не признаёшь меня? Господи, дама в белом — это моя жена, словом своим и делом лучше меня она. Если выйдет решение, чтоб я сошёл с пути, пусть ей будет прощение: Ты её отпусти!..

А вот Рыжий со своей дрянью:

— Господи, это я мая второго дня. — Кто эти идиоты? — Это мои друзья. На берегу реки водка и шашлыки, облака и русалки. — Э, не рви на куски. На кусочки не рви, мерзостью назови, ад посули посмертно, но не лишай любви високосной весной, слышь меня, основной! — Кто эти мудочёсы? — Это — со мной!

Мольба запредельна. Однако сотрудничать с высшей инстанцией герой не намерен: сам знаю, что мудочёсы, но они — со мной, понятно? Своих не сдаём. Этот тезис развит в инструкции покойному другу («На смерть Р.Т.»):

…Там, на ангельском допросе, всякий виноват, за фитюли-папиросы не сдавай ребят. А не то, Роман, под звуки золотой трубы за спину закрутят руки ангелы-жлобы. В лица наши до рассвета наведут огни, отвезут туда, где это делают они…

Снижено всё, что только можно снизить. Ангелы — те же менты, только с крыльями. Дрянь повышает уровень драматизма? Существует такая зависимость? Сложный вопрос, пусть разбираются литературоведы.