В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Стихи для пустого альбома

Я приду к тебе с пустым альбомом, друг мой ласковый и нежный, на исходе жизни и с наклоном подпишу небрежно: «Я дарю тебе свою единственную книгу на оставшееся счастье. В знак победы горечи над криком. Хоть сжигай ее, хоть рви на части — не убудет. Кроме прозы, Все, что я писать пытался, тут же размывали слезы. Либо потому, что вряд ли нужен этот почерк, алые чернила. (Впрочем, цвет у них — лиловый.) Либо жизнь моя взаправду уместилась в два печальных слова: “фабрика”, “цена”. На этих чистых нарисуй меня, как только выйду от тебя, дружок, красивым и плечистым. Но исчезнувшим из виду». 1994,

май

«… Поздним вечером на кухонном балконе…»

… Поздним вечером на кухонном балконе, закурив среди несданной стеклотары, ты увидишь небеса как на ладони и поймешь, что жизнь твоя пройдет недаром. В этом мире под печальными звездами. То — случайная возможность попрощаться с домочадцами, с любимыми, с друзьями. С тем, что было, с тем, что есть, и с тем, что будет. 1994, июнь

Вальс с синими слонами

Сотня синих слонов, сотня синих слонов. О, как величаво уходите вы. Диким табором. Молча. Без слов. По пустыне больной головы. Словно смысл вы несете большой. Словно жизнь заключается в вас — только в синих слонах. Если там водопой, так напейтесь сполна и тотчас, дорогие мои, возвращайтесь ко мне. Ну, допустим, я вас посчитать позабыл. Прежде чем позабудусь во сне, принесите воды в долгих хоботах. О, не сочтите за труд. И устройте фонтан. Хоть на час. Хоть на миг. Чтоб, когда образуется пруд, вышло солнце, послышался крик детворы. Сей к фонтанам положен пейзаж — утомленное солнце и шепот листвы. Но колышутся уши у вас, словно флаги. Уходите вы. 1994, июнь

«Ах, куда вы уходите все так скоро…»

Ах, куда вы уходите все так скоро — девочка, мальчик в коротких брюках. Кто вы были? Что это был за город? Я запомнил первые две-три буквы. И еще немного — была аллея, что превращалась то в лес, то в море. И еще — как щеки ее алели, когда счастье переходило в горе. И еще какие-то люди были. Отражались звезды в глазах их влажных. Но не помню — добрые они или злые. Впрочем, совсем не важно. Снегопад в старой оконной раме. И кружатся белые хлопья, словно. В пальто укутавшись, на диване я курю. И уплываю снова в сладкий сон, что овладел землею. Чтоб еще раз их повидать при жизни. Человек, как медведь, должен спать зимою, колыбельную спойте ему, пружины. 1994, август

На бледно-голубой эмали

Березы ветви поднимали и незаметно вечерели. Я ныне и не помню, как Вас звали. И были ль Вы со мною в самом деле? Увы, я вспоминаю только рощу, хрустящий снег и прочие детали. Где как-то странно с приближеньем ночи отчетливее тени наши стали. И нынче, верно, там они чернеют, отпугивая всяческую живность. Все так же — снег не тает, вечереет. Лежат они — печальные, большие. Места есть на земле, где расстаются, кто б ни забрел. Такие уж, поверьте, места. Так вот они и остаются в мозгах, сим подчеркнув свое бессмертье. Там, я считаю, с Вами и гуляли. Но я не помню, как глаза у Вас темнели на бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле. 1994, август

Черные скалы

Черные скалы над черной рекою, как вы красивы. Как печальны! О, не убейте меня покоем. Особенно — в момент прощанья. Я — заурядный усталый путник. Всех потерял. Иных — покинул. Я с вами пробыл лишь пару суток, но буду помнить до могилы. Я только затем и сошел с дороги, чтоб вы хранили меня ночами. С вами молчали боги и звезды — молчали. Так познакомьтесь с одним человеком, что тихо молвит пред грозным ликом: «Вы меня не помяните даже эхом, ибо некому меня окликнуть в мире…» Но за ночлег — спасибо. Прощайте, вы тоже

устали. Прощайте еще раз, огромные глыбы. Над черной рекою черные скалы. 1994, август

Трубач и осень

Полы шляпы висели, как уши слона. А на небе горела луна. На причале трубач нам с тобою играл — словно хобот, трубу поднимал. Я сказал: посмотри, как он низко берет, и из музыки город встает. Арки, лестницы, лица, дома и мосты — неужели не чувствуешь ты? Ты сказала: я чувствую город в груди — арки, люди, дома и дожди. Ты сказала: как только он кончит играть, все исчезнет, исчезнет опять. О, скажи мне, зачем я его не держал, не просил, чтоб он дальше играл? И трубач удалялся — печален, как слон. Мы стояли у пасмурных волн. И висели всю ночь напролет фонари. Говори же со мной, говори. Но настало туманное утро, и вдруг все бесформенным стало вокруг — арки, лестницы, лица, дома и мосты. И дожди, и речные цветы. Это таял наш город и тек по рукам — навсегда, навсегда — по щекам. 1994, сентябрь, Санкт-Петербург

«В сентябре, на простой тротуар…»

В сентябре, на простой тротуар — где растут фонари как цветы — лица нежные ветреных пар вдруг осыпались, словно листы. Это дождик прошел, черно-бел. Наклониться над лужей любой — ты увидишь их, бледных, как мел, ты махнешь им холодной рукой. «О, прощайте, — шепнешь, — навсегда, молодые ль вы, старые ль вы, пусть растут города, города — все же лица прекрасней листвы…» В этих лицах есть горечь и лед. В этих лицах есть боль и покой. «Пусть гербарий из вас соберет утром траурным школьник седой…» 1994, сентябрь

Фонарь над кустами

Ты помнишь темную аллею, где мы на лавочке сидели, о чем — не помню — говоря? Фонарь глядел на нас печально, он бледен был необычайно тогда, в начале сентября. Кусты заламывали кисти. Как слезы, осыпались листья. Какая снилась им беда? Быть может, то, что станет с нами, во сне осознано кустами еще осенними тогда. Коль так, то бремя нашей боли мы им отдали поневоле, мой ангел милый, так давно, что улыбнись — твоя улыбка в печаль ударится, как рыбка — в аквариумное стекло. И собирайся поскорее туда, на темную аллею — ходьбы туда всего лишь час — быть с теми, кто за нас рыдает, кто понимает, помнит, знает, ждет. И тревожится за нас. 1994, октябрь

Элегия Эле

Как-то школьной осенью печальной, от которой шел мороз по коже, наши взгляды встретились случайно — ты была на ангела похожа. Комсомольские бурлили массы, в гаражах курили пионеры. Мы в одном должны учиться классе, собрались на встречу в школьном сквере. В белой блузке, с личиком ребенка, слушала ты речи педагога. Никого не слушал, думал только — милый ангел, что в тебе земного. Миг спустя, любуясь башмаками, мог ли ведать, что смотрел моими школьными и синими глазами Бог — в твои небесно-голубые. Знал ли — не пройдет четыре года, я приеду с практики на лето, позвонит мне кто-нибудь — всего-то больше нет тебя, и всё на этом. Подойти к окну. И что увижу? — только то, что мир не изменился от Москвы — как в песенке — и ближе. Все живут. Никто не застрелился. И победно небеса застыли. По стене сползти на пол бетонный, чтоб он вбил навеки в сей затылок память, ударяя монотонно. Ты была на ангела похожа — как ты умерла на самом деле. Эля! — восклицаю я. — О Боже! В потолок смотрю и плачу, Эля. 1994, октябрь