В Москве полночь
Шрифт:
Очутились в низком гулком подвале, залитом светом сильных ламп в сетках. Подвал был оборудован как обычная походная канцелярия — раскладные столы и стулья, невысокий металлический ящик-секретер с выдвижными ячейками.
— Откройте ему рот, — показал Седлецкий на Абдрахмана.
Десантник из конвоя дернул лейкопластырь, Абдрахман замычал от боли — часть его замечательных усов осталась на белой клейкой полоске.
— Собаки! — было первым словом Абдрахмана.
— Да ладно тебе, дружище, — вздохнул Седлецкий. — Я же
Он показал на ополченца:
— Этого пока уведите. И оставьте нас одних…
Остались с глазу на глаз. Седлецкий закурил, сел напротив пленника:
— Ну, Абдрахман, теперь тебя никто не видит. И не слышит. Разыгрывать героя не перед кем. Рассказывай…
Абдрахман молчал, лишь тоска загнанного смотрела из его глаз, похожих на светлые сливы.
— Рассказывай, рассказывай! Где взрывчатка заложена, где посты. Расскажешь ведь?
— Расскажу, — глухо сказал Абдрахман. — Вы все равно выпытаете, я знаю… Уколы, говорят, есть такие.
— Уколы есть, — усмехнулся Седлецкий, — да не про твою честь. Вздорожали медикаменты нынче. Нет, не будет тебе уколов… И бить никто не собирается. Если промолчишь сейчас — завтра выведем на центральную площадь города, соберем женщин и стариков и расскажем, что ты хочешь сделать с Кумаринской плотиной. Народ устал, Абдрахман… Недавно женщины забили камнями снайпера. Не слышал?
— Хорошо, буду говорить, — склонил голову Абдрахман. — Но одна просьба… Уберите этого… моего человека.
— Понимаю, — встал Седлецкий. — Очень хорошо понимаю тебя, Абдрахман.
Слабак, подумал он почему-то с сожалением. Вышел из подвала, взял у Мирзоева пистолет и дважды выстрелил.
— А-а! — громко застонал понятливый Мирзоев.
Седлецкий вернулся к пленнику.
— Карта есть? — угрюмо спросил Абдрахман. — Снимите наручники…
Седлецкий достал ключик и расстелил карту Кумаринского ущелья с частью водохранилища, похожего на кляксу.
— Показывай…
— Сейчас, — пробормотал Абдрахман, растирая крепкие волосатые запястья. — Одну минутку…
Наконец, он поднял голову, и на лице его Седлецкий с тревогой заметил угрюмое торжество.
— Сейчас покажу, где взрывчатка, — сказал Абдрахман, криво улыбаясь.
Теперь Седлецкий увидел в руках пленника колечко с хвостиком — чеку от гранаты. Недоглядели, значит, когда обыскивали… Он в броске залег за металлический секретер, и тут же ударило в уши взрывной волной, завизжали по камню осколки. Седлецкий потряс головой, прогоняя тонкий пилящий звон, и выглянул из-за ящика. Его чуть не стошнило…
Вбежал Мирзоев, помог подняться.
— Пусть тут уберут, — прохрипел Седлецкий. — Потом давай бородатого.
— Может врача позвать, Алексей Дмитриевич? — спросил Мирзоев, смахивая платком с лица Седлецкого глину и кровь. — Кажется, крепко задело.
— Обойдусь, — Седлецкий сел, ноги его
— Сейчас! — подхватился Мирзоев. — Разбавить?
— Не надо, Турсун… Мне стопарик, а клиенту — укольчик. Хватит шутки шутить, в благородство играть. Прошли рыцарские времена… Тащи бородатого. И обыщи его хорошенько!
Ввели бородатого.
24
С приклеенными усами, с татарской фамилией прибыл Акопов в стольный град Москву. На замызганном, громкоголосом Казанском вокзале, полном попрошаек и проезжих со всего Содружества, он покинул надоевший ашхабадский поезд и нырнул в электричку до Быкова. Время совсем раннее было — шесть утра с небольшим. Поздняя пташка носок прочищает, а ранняя пташка пивко попивает. Выбрал почти пустой вагон, прижал ногой сумку с верной ТОЗовкой и покатил барином в очередную неизвестную даль.
Ехал, любовался в окно с трещинами вздыбленной нескончаемыми стройками Москвой, косился на девушек, резво бегущих по платформам, и расслаблялся. Лишь теперь он мог с уверенностью сказать, что самая трудная и опасная часть командировки — позади. Оставалось сдать отчет. Неплохо было бы приложить к нему выдубленную шкуру того хорька, который пытался завалить его в сурханабадской операции…
Задумавшись, не заметил, как электричка вырвалась из Москвы. А в Люберцах рядом сели два пожилых дачника — с ведрами, лопатами и рюкзаками. К последней надежде своей, к огородам, ехали пенсионеры… А чтобы не скучать в предвкушении грядок и свежего воздуха, завели старинушки беседу о делах давно минувших дней и деяниях нынешних сукиных сынов. Акопов не вслушивался в брюзжание стариков до тех пор, пока не мелькнуло в разговоре знакомое: Сурханабад.
— Вы мне, Семен Пантелеевич, про оппозицию не говорите! — горячился один из пенсионеров — маленький, жилистый, с помидорной лысинкой. — В оппозиции тоже люди. А это, Семен Пантелеевич, работа ЦРУ!
И подолбил, припечатывая слова, кулаком по тощему рюкзаку.
— А то ему больше делать нечего, ЦРУ твоему, — лениво отмахнулся собеседник — мосластый, с бульдожьими складками у рта. — С Америкой мы сейчас друзья-приятели, не разлей вода. Гуманитарную тушенку прут… А в этом Сурханабаде, Петрович, китайцы гадят, либо японцы.
— Странно слышать! — возбужденно завозился на лавке маленький. — Дестабилизация правительства в Сурханабаде китайцам невыгодна — они же торговать с нами собираются.
— С кем, с нами? С Россией, что ли? Тогда японцы шуруют. Не отдали острова — так вот вам, ешьте. А еще они, японцы-то, лицом на наших узбеков больно смахивают. Поэтому японцам проще крутить — нарядился в халат, и вперед. Салям алейкум, и шабаш…
— Я их недавно в Москве видел, — облизнулся маленький. — Очень аккуратные господа.