В муках рождения

Церенц

Когда они вошли в первую комнату, Васкануш спросила:

— Доволен ли ты, Овнан, моим гостеприимством?

— Безмерно, моя госпожа.

— Хочу, чтобы радость сегодняшнего дня сохранилась до следующей встречи здесь или там, — княгиня указала пальцем на землю и небо.

— Ты знаешь, моя госпожа, что значат для меня твое слово и один твой намек?

— Да не покинет тебя господь, мой любимый Овнан.

И протянула ему руку. Овнан опустился на колено и покрыл поцелуями дорогую руку, а княгиня наклонилась и, взяв обеими руками

его голову, запечатлела на его лбу поцелуй.

Оставив Овнана, она пошла к двери маленькой комнаты и сказала на пороге:

— Завтра на рассвете ты увидишь меня в последний раз на монастырской стене, — и закрыла за собой дверь.

Овнан поднялся, вытер слезы счастья, взял оружие и вышел, боясь, чтобы кто-нибудь не прочел на его лице безмерной радости. Он также радостно дошел до Смбатавана, и все видели, как разгладились морщины на его челе.

Излишне рассказывать, что, когда Васкануш на следующее утро поднялась на монастырскую стену, она увидела на противоположном берегу Чороха колено преклоненного человека, который, заметив ее, простер к ней руки.

В тот же вечер матери-игуменье доложили, что и следа арабов не осталось в окрестностях Карса. На следующее утро староста Татос от имени княгини поблагодарил Овнана и сасунцев.

Отряд выступил из Артануша. Благодарный народ далеко провожал его, благословляя за оказанную помощь.

А Овнан со своими сасунцами бодро и беспрепятственно дошел до Тортума, где их ждало широкое гостеприимство князя Гургена.

Глава девятнадцатая

Тортум

Хотя снег еще лежал кругом и начинал таять только в горных областях Армении, в Тортуме уже пахло весной. Гурген спускался с гор как всегда впереди своего отряда, но ни зелень холмов и полей, ни цветущие деревья не радовали его сердца. Грустные воспоминания об Эхинэ, с которой он мечтал поселиться здесь, омрачали его душу.

Гурген был возмущен беззаконием греческих князей, которые, воспользовавшись его отсутствием, завладели крепостью Тортум, презрев даже приказ императора. Полный гнева, он долго гнал своего Цолака, пока Ишханик Багратуни не нагнал его и не крикнул:

— Князь Гурген! Князь Гурген! Ты же убьешь коней! Немного медленнее!

— Ты прав, Ишханик, — сказал Гурген, — но осталось недолго, а я хочу как можно скорей въехать я крепость.

— Одному въезжать очень опасно, вряд ли греческий князь живет там только с двумя слугами.

— Сколько человек может быть у этого разбойника?

— Кто знает, у него должно быть, по крайней мере, сорок вооруженных слуг.

— Неужели меня одного не хватит, чтобы сбросить этих неженок со стены?

— Зачем же браться за такое опасное дело, если можно добиться успеха благоразумием? Возьми с собой хотя бы человек десять отборных воинов.

— Десять человек это много против сорока. Я возьму самое большее четырех человек. Греков я знаю лучше тебя, Ишханик. Они хитрее сатаны, им достаточно издали

увидеть десять вооруженных армян, чтобы запереть ворота и подготовиться к бою. Мне бы только вступить в замок, внушить им доверие — я ведь знаю греческий язык, там нетрудно будет завладеть и крепостью. Тебя тут знают, ты лучше не показывайся, мне достаточно Ашота, Хосрова и Вахрича, а вы подъедете через полчаса.

Ишханик не совсем был с ним согласен, но противоречить Гургену было невозможно, и он замолчал. Четверо всадников проехало вперед по извилистым горным тропинкам.

Скоро, как гигантская скала, отколовшаяся от горы, и оползшая в долину, в грозном величии предстал перед ними Тортум. Крепость, окруженная рекой, была обведена высокой стеной, так же как и цитадель. Гурген и его спутники направились к главным воротам. Стражи, увидев только четырех всадников, впустили их в крепость, тем более, что Гурген на греческом языке приветливо спросил, в замке ли князь Теофилос, как он устроился и доволен ли своим пребыванием.

Так, весело разговаривая со слугами, доехал он до цитадели и так же, смеясь, поручил стражам хорошо накормить коней, если они не хотят ссориться с каринским военачальником, который послал его сюда.

Когда наши три друга вошли в зал нижнего этажа, Гурген устроился у окна, чтобы видеть появление армянского отряда, а Вахрич, как ему было приказано, стал у дверей. Скоро с важным, театральным видом показался в дверях греческий князь, окруженный свитой в десять человек.

Он любезно поздоровался с гостем. Гурген ответил ему в византийской манере, так же ломаясь и любезничай, и завел разговор о Константинополе, стараясь выиграть время. Греческий князь, заметив, что он то и дело смотрит в окно, сказал:

— Князь, вид из этого окна, очевидно, очень нравится тебе.

— Да, — ответил Гурген и, заметив передовых из армянского отряда, сразу же переменил тон и обращение:

— Этот вид и эта крепость — все мое, и я удивляюсь: кто тебе позволил завладеть этим.

— Эта крепость принадлежала одному армянину, погибшему в войне с арабами, а занял ее я по высочайшему повелению.

— Этот армянин я, а если ты человек грамотный, то вот тебе приказ.

— Это очень старый приказ, — сказал грек, пренебрежительно посмотрев на бумагу. — Если бы ты привез от каринского военачальника не приказ, а просто бумажку, она имела бы больше значения.

— Если ты не хочешь подчиниться императору, то я знаю, как надо усмирять мятежников.

— Ты осмеливаешься грозить мне в моем собственном доме? Разве ты не понимаешь, глупый армянин, что ты в моих руках? Достаточно одного моего намека, чтобы тебя и твоих спутников связали и сбросили со стены.

— Ты не знаешь ни меня ни моих спутников и говоришь, как ребенок. Боюсь, как бы тебе потом не раскаяться.

Не успел Гурген кончить, как вбежавшие слуги сообщили, что около двухсот армян напало на крепость и с криками требуют своих товарищей.