В наших переулках

Старикова Екатерина Васильевна

События сентября тридцать девятого года углубили мои потрясения. Захват Советским Союзом Восточной Польши я восприняла трагически. Несмотря на политическую просвещенность, все-таки и я была дитя своего времени, и какая-то подспудная вера в равноправие наций впитана была в поры души, если можно так выразиться. Ни на секунду не приняла я нашу агрессию как акт необходимости и тем более справедливости. Мало того, что «они» — палачи дома, так еще и захватчики? Такова была простая логика моих тогдашних мыслей и настроений. А маленькое личное впечатление придало конкретные черты этому общему заключению.

Вскоре после ввода советских войск в Западную Украину наша соседка Александра Александровна Ашмарина была туда командирована как журналист. Нина сказала мне об этом с гордостью за мать. А недели через две та уже вернулась. И Нина позвала меня посмотреть, что мама привезла из командировки. На Нининой кровати за шкафами с Лениным лежали предметы невиданной мною красоты: туфли, кофточки, белье. «Какая прелесть!» — невольно вскрикнула я, трогая роскошные изделия незнакомой цивилизации. «Да, прелесть, — капризно проворчала Нина, — вечная мамина непрактичность. Посмотри на босоножки: они же разные, от разных пар». Меня поразило

новое слово: босоножки. Оно еще не было в ходу. Во всяком случае в нашей семье, где у каждого была одна пара обуви, ну, в крайнем случае, какие-нибудь еще резиновые тапочки, ни о каких «босоножках» не слышали. Я разглядывала причудливые туфельки с вырезанным носком и кожаными висюльками-украшениями, дивясь человеческой изобретательности, а Нина предлагала мне оставить непарные босоножки и обратить внимание на трикотажные кофточки. Но обувь всегда была у нас больным местом и вечной заботой, и я не могла оторвать от туфель глаз. И вернувшись в свою комнату, поспешила поделиться восторгом по поводу увиденных чудес. А мама, как всегда, пылко и решительно прокомментировала мои впечатления: «И это из „нищей“ Западной Украины? Бедные, бедные наши славянские братья: скоро они забудут о подобных прихотях! А коммунисты верны себе: прежде всего отобрать, ограбить». — «Ну, почему ограбить? Наверное, Александра Александровна купила все это», — попыталась я опровергнуть маму. «Купила? А какими деньгами платила? По какой цене? Что продавцы смогут теперь купить на ее деньги?» И помолчав, еще добавила: «Видно, сильно спешила, если схватила от разных пар. Грабители и мещане, грабители и мещане…» — все повторяла и повторяла мама, не успокаиваясь. Я вынуждена была замолчать. И навсегда память о присоединении Западной Украины к нашей стране слилась для меня со словом «босоножки» и мамиными сожалениями о «несчастной Польше». Я ничем не могла ее опровергнуть. А хотела. Но в школе на вопрос комсорга, когда же я принесу в комитет заполненную анкету для приема в комсомол («Пора, пора»), ответила что-то невразумительное о трудностях изучения устава. Он посмотрел на меня внимательно и промолчал. А Тамара уже полгода носила на своей по-взрослому пышной груди маленький значок в виде красного флажка. Для нее это было естественно как дыхание. Я завидовала ее легкости.

Я вступила в комсомол в 1946 году на четвертом курсе университета. Я сделала это холодно и цинично. Однажды ко мне подошел уже давно отвоевавший однорукий Сережа Крутилин, будущий писатель, и спросил: «Ты собираешься в аспирантуру?» — «Да, наверное», — ответила я, только что получившая общегородскую награду — грамоту за дипломную работу «Жанр „Братьев Карамазовых“». «Тогда быстренько вступай в комсомол. Иначе тебе не видать аспирантуры, — посоветовал Сережа. — Пиши прямо сейчас заявление и давай мне». И, преодолевая легкое отвращение к себе, я сделала это тут же, на краешке стола в угловой полукруглой аудитории старого здания университета. Мы были уже не теми чистыми, идейными детьми, какими застала нас война, а трезвыми практиками, пережившими военные тяготы и знающими твердо, что ни на кого, кроме себя, нам надеяться не приходится, чтобы выбраться из голода, холода и бездомности. Задачи перед нами стояли простые и грубые. И действовать нам приходилось просто и грубо.

Надо ли объяснять, как я восприняла в конце тридцать девятого года Финскую войну? Одного соотношения размеров территорий Советского Союза и Финляндии для меня казалось достаточным, чтобы понять смысл событий. Может быть, для более искушенных политиков такого доказательства захватнического смысла нашей политики не хватило бы, но мне его хватало.

Холодная, мрачная надвигалась на нас зима. Когда мы с Тамарой в утренних сумерках мчались в школу по Садовому кольцу, путь наш лежал мимо ежеутренней колоссальной очереди в Смоленский гастроном: «давали» сливочное масло. Часто в очереди стояла и наша домашняя работница Вера, злая, кривобокая уродка, сменившая веселую Настю, вышедшую замуж. Вера неодобрительно глядела из слитной темной толпы женщин на нашу с Тамарой веселую беспечность. Но в школе тоже стало как-то угрюмо. Лежа на двором снегу, мы все метали и метали гранаты в сторону стареньких домиков, в одном из которых жила старуха Ланская, а в другом — бабушка девочек Пруслиных. Из мальчиков лучше всех метал гранаты высокий Ленька Леонидов (он будет убит в первые дни войны и первым из нашего класса), из девочек — Тамара. Я же была довольно неуклюжей и слишком скованной своей застенчивостью.

В домах стали плохо топить и часто выключать электричество. Иногда объявляли учебные воздушные тревоги и тогда под наш оранжевый абажур ввинчивалась синяя лампочка. Все это было поводом отложить уроки, забраться на тахту всем вместе и увлеченно болтать. Мертвенность синего света как-то сообщалась со страшными событиями в снегах Финляндии и одновременно придавала таинственный или мистический оттенок нашим разговорам, что не мешало ощущению уюта от дружеской близости друг друга. На тахту теперь забиралось еще больше народу, чем когда-либо. Почти ежедневными нашими посетителями стали Алеша Стеклов и Дима Редичкин. Дима откровенно оказывал знаки внимания белокурой кокетливой Лиле. Сдержанный, не по возрасту корректный Алеша ничем внешне не проявлял своей пристрастности ко мне. Но если бы не особые чувства, стал бы кто-нибудь из мальчиков делать контрольную работу для девочки раньше своей, чтобы с риском для репутации первого ученика в классе передать через ряд записку с решением? Доказательство неопровержимое, но я принимала Алешины заботы обо мне как должное и привычное, не испытывая никакого волнения.

Но один случайный эпизод той «финской» зимы произвел на меня большое впечатление. У нас в классе училась девочка, уже мало похожая на девочку. У Маши Колтуновой была большая тяжелая грудь, толстые розовые губы и такие же щеки. Она плохо училась и, кажется, не очень тяготилась этим. Но по обычаю тех времен меня «прикрепили» к Маше, чтобы я помогла ей исправить «успеваемость». Она зашла как-то к нам, но наше многолюдье справедливо показалось ей не подходящим для занятий, а шумный спор мальчиков нимало ее не заинтересовал. Она предложила мне заходить заниматься к ней: «Все равно тебе по дороге». Жила Маша в полуподвале маленького гнилого домика. Ряд таких домишек тянулся на

месте теперешнего МИДа, то есть на углу Арбата и Смоленско-Сенной площади, как тогда еще говорили. Я стала бывать у Колтуновых. И попала в совсем новую для себя среду. Их узкая комната, выходившая окнами прямо на тротуар, так что мимо целый день мелькали ноги прохожих, странно сочетала в себе бедность и богатство. Комната была убога — уродливой формой, освещением, доморощенной фанерной дверью. Мы, жители барских арабских домов, хотя и теснились всей семьей в одной комнате, но в комнате с мраморными подоконниками и наборным паркетом, ощущали кожей исконную плебейскую нищету этих строений. В комнате Колтуновых не было ни одной книги, кроме учебников, ни какой-либо картинки или фотографии на стенах, ничего, намекающего на прошлую жизнь хозяев. Но комната эта была чисто выбелена, оклеена яркими свежими обоями, полы ее масляно блестели желтой краской. На единственном столе всегда стоял раскрытым новенький патефон, к спинке дивана с полочкой всегда приколоты накрахмаленные салфеточки, вышитые модным тогда способом «ришелье». Чувствовался не просто достаток, а избыток, не вмещавшийся в эту комнату. Состав семьи Колтуновых мне так и остался неясен. Матери никогда не видела. Отец часто вваливался домой посреди дня, иногда в сопровождении таких же здоровых, решительных мужчин, как и он сам. Он приносил с собой и небрежно бросал на стол или диван тяжелые свертки, отрывисто приказывая Маше: «Убери!» И тут же снова исчезал. Угощали у Колтуновых щедро, неведомыми мне колбасами, рыбами, фруктами, однако, обеда не готовили, ели все врозь и на ходу. Что-то тревожное и подозрительное таилось в этой, казалось бы, насквозь проглядываемой комнате. Привычным казалось только одно: у подоконника часто сидел и занимался Машин старший брат Володя, студент-медик пятого курса. Обычно он не обращал на нас никакого внимания, так, отпустит при нашем появлении какое-нибудь ироническое замечание: «Что, снова одолела тяга к знаниям?» И отвернется к окну.

В тот день начала зимы 39–40-х годов, который мне запомнился, мы зашли к Колтуновым из школы вместе с Тамарой: она уже давно и быстро нашла общий язык с обитателями этого подвала. В отличие от обыкновения в этот раз Володя стал с нами весело болтать, а когда мы выходили из дома, он выскочил в одной рубашке за нами во двор: дверь комнаты отделялась от двора лишь маленьким тамбуром, заменявшим здесь кухню. Под ногами лежал мокрый, только что выпавший снег. Володя слепил снежок и запустил им в Тамару, она ответила ему тем же, я поспешила ей на помощь, Маша — мне. Мы весело зашвыривали Володю снежками, и скоро он запросил пощады: «Ну хватит, хватит! Победили». А когда мы уже подходили у воротам, он вдруг окликнул нас: «Девочки! А знаете, кто из вас будет очень интересной женщиной? Когда вырастете, вспомните меня». И он назвал мое имя. Это было так неожиданно: я как-то особенно в последнее время страдала от своей нескладности, от обносков, которые носила, а Володя только что все свое внимание отдавал Тамаре. Что он увидел во мне? Он скрылся в доме, а Маша, провожая нас до ворот, уже почти на площади, заполненной суетливой черной толпой, шепнула нам: «А Володю забирают на днях в армию. Он ведь уже почти врач». Я мало тогда обратила внимания на это известие: кругом забирали молодых людей в армию, «Ворошиловский призыв». Мы привыкли, что людей забирают. Меня волновали слова взрослого Володи обо мне: что он все-таки увидел? неужели он прав? Сердце тревожно замирало предчувствиями.

А через несколько недель, когда уже почти спали жестокие морозы той зимы, Маша Колтунова пришла в класс заплаканная. «Что с тобой?» — спросила Нина Александровна. «Брата убили», — всхлипнула Маша. «Володю?» — испуганно переспросила я. Она только кивнула. Вскоре Маша бросила школу, я больше не бывала в домике на Сенной и потеряла ее след. Но когда мне случается проходить мимо МИДа, всегда вспоминаю мокрый снег, холод снежка за воротником, наш смех, неожиданное пророчество среди веселья и безвременную гибель студента. Как исчезли бесследно старые домишки Сенной, так же без всякого следа мелькнули эти безвестные молодые жизни.

28

И вот она наступила — весна сорокового года, весна моего расцвета, моего шестнадцатилетия, единственная пора в моем существовании, которую можно назвать юностью. «Пан сорокового года» — так я мысленно называла ту давнюю свою весну.

А все началось в тусклое утро февральской оттепели, первой оттепели жестоко-холодной зимы. Я с утра оказалась дома одна. Бывают дни, когда человеку просто неможется, голова тяжелая, ноги слабые, всё валится из рук. Мама, при всей ее строгости с нами, это понимала и разрешала мне в такие дни не пойти в школу. Я поздно встала и, не одеваясь как следует, лениво бродила по неубранной комнате, не зная, что с собой делать. Убрать комнату? Вымыть посуду? Еще успеется. День без школы казался огромным. Что бы почитать? Всё читано и перечитано. И тут я вспомнила о «папиных книгах», оставленных им при уходе от нас, они хранились на самом верху высокого старинного шкафа. Приставив к нему стул, я добралась до этих заброшенных пыльных книг папиной молодости. «Философия нищеты» — нет, я не хотела философии. «История текстильных мануфактур в России» — это тем более мне в тот момент было ни к чему. «Кипарисовый ларец», стихи. Стихов сегодня не хотелось. «Великодушный рогоносец» — я когда-то, только научившись читать, пыталась вникнуть в эту книжечку, потому что о ней много говорили взрослые, но ничего не поняла. И ее — в сторону. Я капризно листала пожелтевшие брошюрки и отвергала одну за другой. «Пан» — наверное, что-то польское про угнетение панами крестьян. В сторону. Но бросив взгляд на имя автора, я взяла книжечку снова в руки. Что-то смутное мне сказало это имя. Я раскрыла книжку и, все еще стоя на стуле, стала читать, выхватывая глазами отдельные случайные фразы:

«Ребенок, школьница. Я смотрел на нее. Высокая, но еще не развившаяся, лет пятнадцати-шестнадцати, длинные темные руки без перчаток…»

О ком это? Я погрузилась в книгу, словно затягиваясь в омут. Что-то совсем новое для меня, очень нужное и в то же время опасное было в этой книге. Всё в ней отвечало тому томлению, ожиданию чего-то смутного, непонятного, гнетущего и очаровывающего, что временами исподтишка приближалось ко мне. Я села к окну, закутавшись в старую бабушкину шаль. И так и не умываясь и не завтракая, я прочитала всю повесть Гамсуна. Жизнь перевернулась. Все ощущения и чувства обострились.