В наших переулках

Старикова Екатерина Васильевна

Я успела еще в доме отдыха получить два ответа — вот как тогда работала почта! Неожиданно для меня мама страстно, негодующе отчитала меня: неужели я не понимаю опасности прогулок с незнакомыми молодыми людьми по пустынным полям и лесам? Нет, я не понимала. Глупость, конечно, но опасность? Я же не лезла сама в реку. Письмо Нины было тоже покаянным: и она мучается теми же сомнениями, и ее любит мальчик, одноклассник, а она не может понять, как к нему относится и как ей себя с ним вести.

Нина решит этот вопрос через четыре года, когда ее мальчик вернется с войны и приковыляет к ней, в нашу по-прежнему общую с Ниной квартиру, с тем же, всё с тем же вопросом: любит или не любит? И тогда Нина ответит твердым отказом. И тут же выйдет замуж за другого, за встреченного в эвакуации комсорга нашей школы. А что ей было делать, если не любила? Но лучше бы она ответила так тогда, в сороковом году! Я никогда не могла забыть фигуры в отглаженном, еще довоенном темно-синем костюме, шатающейся

на двух новеньких скрипучих протезах, — случайно я встретила в нашей передней этого бывшего «мальчика», в последний раз выходившего из комнаты Нины. Бедные, бедные наши мальчики…

Я свой «вопрос» решила вовремя. Только я вернулась из Киржача, как Павлик явился к нам, снова взволнованный, суровый и с готовым письмом в руке. Мы много тогда писали писем, словно готовясь к военным разлукам. Павлик сунул письмо в мою руку прямо в присутствии мамы. Я зашла за ширму и стала читать это длинное письмо, но волнуясь, ничего не могла понять из запутанных упреков. Осознала только, что Павлик снова, как в апреле, требует от меня ясного ответа: любишь — не любишь. Я оторвала крошечный уголок от его письма и нацарапала на нем карандашом «нет». Выйдя из-за ширмы, я ухитрилась украдкой вложить в Павликову руку этот клочок бумаги, а он, не переставая разговаривать с мамой, лишь опустив глаза, взглянул на записку и, оборвав фразу, кивнул нам с мамой головой и выбежал из комнаты.

Не испытав любви, я испытала летом сорокового года одиночество разрыва. Одиночество тем более заметное, что ему предшествовала такая бурная весна, когда я все время чувствовала на себе чье-либо пристальное внимание. А тут сразу — никого. Исчез Павлик, почему-то перестал бывать у нас Роберт Медин, уехал на дачу в Барыбино Алеша Стеклов, получив назад своего Гамсуна; подруги тоже разъехались. Лето. Опустел двор. Я одна наедине со своими трезвыми мыслями и памятью о весеннем опьянении. Что же было со мной? Что-то было, но я не знаю что. Я ощущала непривычную пустоту и легкость. Нет, я не грустила, я уже умею ценить одиночество. У меня есть дневник, я много читаю.

В то лето я впервые прочитала «Анну Каренину». Да, так поздно и впервые. Конечно, я знала сюжет романа (и именно потому не читала его, боясь прикосновения к семейным драмам и женской измене). Как можно было в те годы не знать «Анны Карениной»? Знаменитая постановка в МХАТе занимала всех, вокруг меня взрослые спорили о ней, восхищались Хмелевым, возмущались Тарасовой. Я, конечно, не видела столь модного и труднодоступного спектакля, но его транслировали по радио и в нашей комнате раздавались истерические рыдания Тарасовой-Анны. Мама, как всегда, комментировала услышанное: «И так кричит петербургская светская дама? Да если бы ее пытали, она и то так не могла бы кричать». И вот я наконец прочитала роман, и он что-то сдвинул в моей душе. Я не могла воспринять драму Анны отстраненно от нашей домашней драмы и я впервые мысленно простила маму. И по обыкновению записала все перечувствованное в дневник. А через несколько дней нашла в нем вложенное письмо. Мамин почерк. Оно начиналось памятными мне по 1937 году словами «Дорогая моя девочка…» Мама благодарила меня за понимание и прощение. Больше ничего не помню, что объяснялось мне в том письме. Да мне и не нужны были объяснения. Многое я давно сама стала понимать, остальное дал понять Толстой. Важно было одно: стена между мной и мамой была пробита, мы простили друг друга. Конечно, мы никогда не говорили вслух ни о самом письме, ни о чем-либо, с ним связанном. Я плакала над маминым письмом в одиночестве, запершись в холодной ванной комнате. Но в нашем доме стало легче дышать. Оставшись наедине, мы с мамой уже не молчали, мы могли уже свободно говорить друг с другом. Только не об этом. Только не о себе. Такого никогда не было.

Так я, кстати, впервые узнала, что мама следит за нашими дневниками.

Когда в то лето я начинала тосковать по лесам и полям, я отправлялась к маминой сестре Елене Михайловне за город. Тетя Лёля с двумя детьми и Наташа Владыкина с десятимесячным Колей снимают летом сорокового года избу на станции Хрипань по пустынной тогда ветке железной дороги, идущей на Шатуру. Там меня не ждет никакое подходящее общество. Женщины бесконечно кормят своих малышей и возят колясочки с ними среди редких сосен вокруг дома. Но по другую сторону железной дороги довольно дикая еще природа: леса, болота, вырубки. Я тихо встаю в пять утра, никого не бужу и, привязав крынку к поясу платья, углубляюсь в лес. Брожу часов до десяти, набираю полную крынку малины и возвращаюсь к общему завтраку. У тетки в ту пору туго с деньгами, и она откровенно радуется даровому угощению: можно есть малину с молоком, можно сварить детям кисель. Я не чувствую никакого стеснения в этом доме: безденежье — дело привычное, а что я здесь никому не мешаю, я уверена.

Однажды к вечеру при мне приехал на дачу муж тети Лёли Александр Николаевич с каким-то своим знакомым. Оба были очень веселы и привезли с собой кучу свертков с угощениями: копченые рыба и колбаса, паштет, вино, пирожные, фрукты… «Откуда все это, Сашка?» — удивилась тетя Лёля. «Из гастронома». — «Но откуда

деньги?» — «Я же получил премию на Сельскохозяйственной выставке. Вот она — премия». «Вся премия?» — «Ну, почти». — «Ты сумасшедший, я думала, мы проживем на нее месяц». «Проживем как-нибудь месяц и без нее», — весело парировал Александр Николаевич. В 1941 году в последнем своем письме из-под Вязьмы он напишет, что нет ничего вкуснее грибов, сваренных на костре без соли. Значит, раньше, чем умереть, он будет голодать. А я, слушая, как тетка читает вслух это его письмо, думала: как хорошо, что он не экономил свою премию, как хорошо, что был этот маленький пир на шаткой деревенской терраске.

По случаю гостя, оставшегося ночевать в тот памятный мне вечер в Хрипани, «моя» кровать занята и мне выдают кожаный спальный мешок на гагачьем меху (откуда такой взялся?), сооружение роскошное и для холода непробиваемое. Я бросаю мешок на лужок перед домом, прямо на вечернюю росу, затягиваю у горла шнурок и гляжу на звезды. Более удобной позиции для этого занятия, кажется, нет. А вот солнце будит меня слишком рано. Но мне-то снова пора за малиной.

Когда мне становится скучно, когда надоедают одинокие прогулки, я внезапно уезжаю в Москву. Полустанок рядом с домом, а я наслаждаюсь только что обретенным правом взрослого человека самому решать, где ему быть. В Москве пусто, пыльно и жарко. Но иногда по вечерам папа водит нас с Алешей, давно вернувшимся из лагеря, в летний театр Красной Армии на оперетты. Нам всем очень нравятся и «Сильва», и «Веселая вдова», и прекрасный парк, и множество затянутых в ремни молодых военных. Папа моложав, а я высока, он держит меня под руку, мне приятно представлять с ним «пару». К тому же впервые за многие годы мне сшили новое летнее платье и купили лаковые сандалеты на маленьком каблуке. Нет, конечно, не просто купили, где их так вот купишь? Это какие-то сапожники из Кимр приезжают в Москву со своими кустарными изделиями и продают «по знакомству». Мама целое лето дает частные уроки и может позволить себе роскошь приобрести и мне и себе обувь. После всех обносков, в которых я всегда щеголяла, мой наряд мне кажется роскошным.

И еще в то лето в Москве идет на экранах «Большой вальс». Событие незабываемое. И взрослые, и дети опьянены бесхитростной американской мелодрамой и бездумной музыкой Штрауса. Происходило какое-то всеобщее помешательство. Как непривычна была для нас просто любовь, просто музыка — без идеологии, без агитации за что-то! Мы оказались благодарными зрителями. Посмотрев впервые фильм (а мы его смотрели потом не раз), я и Нина Ашмарина долго сидели на подоконнике всё в той же кухне, не зажигая света. В открытое окно глядела полная луна, теплый ветер шелестел уже подсыхающими листьями нашего старого тополя.

Было это до или после захвата Бессарабии? Не помню, но отчетливо представляю себе жаркий день сорокового года: я лежу на кровати полураздетая и слушаю радио. Из нашей черной картонной тарелки доносятся победные реляции о еще одном торжестве сталинской национальной политики и дружбы народов. Мне стыдно. Я плачу. Никого нет дома, и я могу не сдерживать своих чувств. Я окончательно и бесповоротно не приемлю политики насилия и лжи. И это уже навсегда.

После Польши и Бессарабии «присоединение» осенью Прибалтики не произвело уже на меня большого впечатления. То было логическое продолжение всего остального, что «они» творили в своем безумии. Не очень подробно следя за событиями Второй мировой войны, я в то же время остро ощущала гибельность пути нашей страны, неизбежность заслуженной катастрофы. Такое просто не могло, не должно было остаться безнаказанным. Я верила своим чувствам.

К тому же мучилась, справедливо полагая, что вряд ли Нина разделяет мои чувства. По моим тогдашним понятиям мое молчание о таком для меня важном было несовместимо с той идеальной дружбой, которая, казалось, нас соединяет. Мечтать у открытого окна вместе, писать друг другу исповедальные письма и при этом думать врозь? И вот я прибегаю еще раз к эпистолярной исповеди. Я подробно пишу, почему я не люблю, как все вокруг, Сталина и не принимаю его политики. Так и пишу, без всяких эзоповых уловок и умолчаний. Я пытаюсь объяснить Нине, почему я считаю нечестным перед ней скрывать свои мысли. Я захожу в комнату к Ашмариным, когда там никого нет, и кладу письмо на Нинин столик. Сколько раз впоследствии я с ужасом вспоминала свой поступок! Чьи молитвы услышал мой ангел-хранитель и спас меня, нас всех от самой страшной кары эпохи? Ведь знала, все знала об арестах, тюрьмах, лагерях, об опасности лишнего слова, просто анекдота, а что натворила? Может быть, слишком часто слышала призывы к молчанию, слишком привычны были предупреждения о грозящих бедах? Во всяком случае я это сделала, я кинула вызов судьбе, словно испытывая, а стоят ли все-таки чего-то такие вещи, как дружба, доверие, искренность. И судьба на этот раз выдержала экзамен. А вернее, Нина Ашмарина его выдержала. Я ведь быстро опомнилась. Я очень испугалась. Я ждала последствий безумия. А Нина оказалась и взрослее, и умнее меня. Она просто не сказала в ответ на мое письмо ни слова. Никогда. Она молчала. Не демонстративно, не с каким-то скрытым смыслом, а просто игнорируя мои глупости. Она вела себя так, словно ничего не произошло, ровно и просто.