В новую жизнь
Шрифт:
Дѣдъ завозился и застоналъ.
— Чаво ты, дѣдушка? аль подкатило? — крикнулъ Семенъ. — Поди, помретъ скоро…
— Нынче опять, чай, на гору полѣзетъ. Два раза не по его выходило.
Лю-утый онъ у васъ старичекъ.
Разговоръ перешелъ на фабричное житье. Въ „Хворовкѣ“ земля отходила уже на второй планъ. Половина деревни работала на фабрикѣ, жила въ городѣ, но у каждаго глубоко въ сердцѣ копошилось сознанiе, что земля — послѣднее прибѣжище: все-таки есть уголъ, гдѣ хоть умереть
Сеня съ палатей слышалъ разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики эти казались ему могущественными существами, которыя даютъ деньги, „выручаютъ“, да вдругъ и искалѣчатъ человѣка. Слушая о землѣ, онъ вспоминалъ веселое поле, спѣлую рожь и молодой березнякъ за рѣчкой, гдѣ растутъ крупные лиловые колокольчики.
Когда до слуха дѣда долетало слово „земля“, сердце начинало прiятно дрожать, просыпалась въ немъ угасшая сила. Земля! Восемьдесятъ лѣтъ прожилъ онъ съ ней, видѣлъ въ ней что-то живое. Она дышала, пила влагу, засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ онъ, какъ земля отходила отъ рукъ: фабрика и городъ тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться, особенно въ послѣднiе неурожайные годы.
Поздно разошлись сосѣди. На дворѣ шелъ дождь, снѣгъ сходилъ съ полей.
Глава II. На откосѣ
Канунъ Крещенья выдался ясный. Въ деревнѣ было тихо, даже ребятишки сидѣли по избамъ и ждали святой воды. Сеня валялся на полатяхъ и грызъ сырую картошку. Въ четвертомъ часу въ Ивановкѣ ударили къ вечернѣ.
— Ударили, дѣдъ! — крикнулъ Сеня.
Вотъ уже третiй разъ пойдетъ онъ на откосъ смотрѣть въ небо и слушать землю. Дѣдъ Савелiй одѣлся и взялъ суковатую палку.
— Ну, Сеня, пойдемъ.
На улицѣ было пусто. Жучка кинулась было за ними, но старикъ велѣлъ заперть ее въ сѣнцахъ. Пошли огородами. Подъ откосомъ торчали сухiя палки бурьяна.
Долго поднимались на гребень. Въ Ивановкѣ пономарь уже кончилъ звонить. Дѣдъ помолился на церковь.
Тишина стояла надъ полями. Облѣзлая бѣлая церковка сельца Ивановка сиротливо торчала на бѣлой равнинѣ. Верстахъ въ двухъ, въ сторонѣ, высилась труба суконной фабрики.
— Вотъ она, земля-матушка, — вздохнулъ дѣдъ. — Спитъ она. А придетъ весна, ручейки заиграютъ, и проснется, и вздохнетъ…
— Во-онъ, дѣдушка, трубу-то какую вывели!.. Вотъ такъ труба-а!..
— Кто ее вывелъ, тотъ и деньги за нее возьметъ. Глянь-ка къ лѣсу-то…
Тучки-то нѣтъ, ась?
Сеня посмотрѣлъ въ сторону дальняго лѣса.
— Нѣтъ, дѣдушка, чисто. Кругомъ чисто.
На колокольнѣ опять ударили. Плавно катился звонъ въ широтѣ бѣлыхъ
Дѣдъ опустился на снѣгъ, разрылъ до земли и сталъ слушать. Сеня также припалъ къ землѣ.
— Плохо, что-то, дѣдъ… А вотъ… чу-уточку… Въ ухѣ-то ровно скворчитъ кто… А ты слышишь?
— Плохо — не слыхать ничего… Промерзла плохо… Да и снѣжку мало… Онъ-то и расходится, и не слыхать его, — звону-то…
Они поднялись. Сеня вопросительно смотрѣлъ на дѣда.
— Какъ же теперь, дѣдушка?.. звону-то не слыхать?..
Лицо дѣда Савелiя было скорбно.
— Сень, глянь-ка на небо-то… по-надъ лѣсомъ то… не видать, ась?
— Облачко, дѣдъ, плыветъ… Ма-ахонькое облачко… А вонъ и еще… А вонъ и надъ Иванковымъ облачко… И еще, дѣдушка, облачко плыветъ…
Сталъ смотрѣть и Савелiй.
— Погоди… Нѣтъ ничего.
— Да не видишь ты… Вонъ надъ овражкомъ-то, гдѣ коровы закопаны… Ишь, ихъ сколько повалило!..
— Вижу теперь… вижу… много… охъ, много… си-ила…
— Да что ты трясешься какъ, а? дѣдушка!..
— Холодно, Сеня… Ну, глянь-ка еще…
— Плывутъ… ужъ надъ дворами плывутъ… Густыя какiя, кучками все…
— Кучками?
— Чисто вата… кучковыя…
Дѣдъ сталъ молиться на цероквь.
Они стали спускаться съ откоса, а изъ-за лѣса плыли облака, рыхлыя, бѣлыя, сбивались въ кучи, громоздились въ волшебныя постройки. Они наползали на солнце. Стая галокъ черной, изгибающейся полосой съ крикомъ тянулась надъ болотомъ. Изъ церкви расходился народъ. Дѣдъ Савелiй не говорилъ ни слова. Сеня тоже молчалъ. По примѣтамъ дѣда онъ зналъ, что и въ этомъ год урожая не будетъ, и его маленькое сердце болѣло. Въ немъ зарождалась любовь къ землѣ, и ему было обидно и за эту безплодную землю, и за облака, и за дѣда.
Дома дѣдъ залѣзъ на печь и только тамъ, въ темномъ углу, сталъ молиться. Сеня смотрѣлъ на него и думалъ, — о чемъ такъ горячо молится дѣдъ и отчего плачетъ.
— Не плачь, дѣдушка… Вотъ лѣто придетъ, мы съ тобой сѣно будемъ ворошить…
Бабка Василиса принесла крещенской воды, покропила избу, сѣнцы, коровенку и дала попить дѣду; потомъ велѣла Степанидѣ вынуть изъ люльки Танюшку.
— Держи ей голову-то… Что-то она синяя какая… Ну, Господи, исцѣли… Авось полегчаетъ…
Танюшка хрипѣла и корчилась въ сильныхъ рукахъ Степаниды.
Багровыя полосы ярко обозначились на спинкѣ.
— Ну, помретъ она? — заплакала Степанида.
— Сбѣсилась ты… съ крещенской-то водицы… А и помретъ… ангельская душенька… Что ей мытариться-то!..
Танька горѣла. Въ избѣ было слышно, какъ въ дѣтской грудкѣ переливались хрипы.
Николай проснулся, выпилъ воды и велѣлъ ставить самоваръ.
Къ ночи дѣвочка померла.