В объятьях олигарха
Шрифт:
— Ты так ничего и не понял, писатель.
— Что я должен понять?
— Ничего не понял про нашего милейшего Оболдуя. Когда он что–нибудь покупает, то потом никому не оставляет ни кусочка. Ты был уже покойником, когда переступил порог этого дома.
— Надеюсь, ты преувеличиваешь. У нас с Леонидом Фомичом деловой контракт. Я не его собственность, просто пишу о нем книгу.
Изаура нервно рассмеялась.
— Книгу? Контракт? Какой ты наивный. У меня тоже с ним контракт. Брачный. Все как на Западе. Но, в отличие от тебя, я не строю иллюзий.
— Почему
— Алчность, дорогой мой. И наша исконная надежда на «авось». Принеси–ка лучше еще выпить.
Я сходил к бару, вернулся, мы выпили и закурили. Пепельницу в виде ползущей черепашки Изаура поставила себе на живот.
— Хорошо, — заметил я глубокомысленно. — Пусть все так. Но объясни, зачем тебе понадобился я? Что за странная прихоть? Мало ли в доме молодых кобелей.
— У тебя бывают заскоки, писатель?
— Сколько угодно, и что?
— У меня тоже. Не выношу, когда мужик на меня не реагирует. Это меня старит. Я могла бы тебя изнасиловать, но лучше, если ты сделаешь это добровольно и с радостью. Витя, чего ты в самом деле из себя корчишь? Или ты голубой? Вроде не похоже.
— Слушай, а он тебя не хватится?
— Его нет, он в Москве.
— Как в Москве? Зачем же меня вызвал?
— Это я тебя вызвала, Витенька. — В затуманенных гла-
1 ПЗ
зах возникло выражение, которое можно сравнить с полетом потревоженной пчелы. — Чего тебя перекосило?
— Но ведь…
— Мальчик мой, да не дрожи ты так, никто тебя не тронет, пока меня не разозлил. Может, хватит языком молоть? Скоро утро, а мы еще не начинали. Учти, я намерена все сливки с тебя снять. Ну–ка, покажи своего петушка… Или нечем похвастаться?
— Может, все же не стоит?
— Стоит, милый, стоит… Да что же ты как деревянный!..
Она рывком сбросила простыню, и между нами завязалась нелепая борьба, из которой я временно вышел победителем с двумя болезненными укусами на плече. Чувствовал, силы на исходе. Безумная вакханка своего добьется, иначе быть не может. Ее кожа пылала жаром, пухлые губы раскрылись, как влажные лепестки на заре, она что–то неразборчиво бормотала, настраиваясь на упоительную победу. Вряд ли найдется мужчина, способный устоять перед таким напором, если он не паралитик. Правда, я, возможно, был хуже, чем паралитик, я был трус, но сейчас это уже не имело значения, мы оба это понимали.
— Подожди, Иза, — взмолился я. — Давай сперва еще по глоточку.
— Не спасет глоток, — уверила насильница. — Но если настаиваешь…
Очередная выпивка привела к тому, что я каким–то образом оказался снизу, а женщина меня оседлала, но я совершенно не чувствовал ее тяжести.
— Эй, — начиная задыхаться, проворчала Изаура Петровна из–под пышной шапки внезапно слипшихся волос, — не строй из себя мертвяка, а то больно будет…
После этого мы поскакали сразу галопом, и лишь первые светлые лучи, заглянувшие в окно, позволили мне отдышаться. Что она вытворяла, не берусь описать, стыдливость не позволяет. Единственное,
лежала на спине с изнуренным, осунувшимся лицом, на искусанных губах застыла отрешенная улыбка.
— Что же, писатель, на троечку справился. Но еще надо учиться и учиться… Погляди, что там осталось в баре.
Я сполз с кровати, как, вероятно, новобранец опускается с крупа коня после сумасшедшей скачки. Ноги почти не держали, в башке стоял подозрительный гул. Однако полбутылки массандровского портвейна меня освежили. И у Изауры Петровны на бледных щеках проступили розовые пятна.
— Неужто, Витя, с этой молоденькой стервой тебе будет лучше, чем со мной?
Мой дремавший разум мигом включился.
— Постыдись, Иза. Знаю, теперь это модно, но я не педофил.
— Не придуривайся. — Она устроилась поудобнее, поднесла Массандру к губам, кровь к крови. — Объясни мне лучше, старой бляди, чем она мужиков приманивает. Клюют наповал, а с виду ни кожи ни рожи. Сю–сю–сю, одна амбиция. Инженю вшивая. Только не рискуй, Витя, погоришь. Хозяин ее для себя пасет. Или тоже не понял?
Злоба вспыхнула в ней, как сухой хворост, она враз подурнела.
— Тебе не пора? — спросил я. — День на дворе.
Спохватилась, улыбнулась вымученно. Но было видно, что припасла еще какую–то гадость. Я хребтом почуял.
— Витенька, херувимчик мой, а ведь я тебе важное забыла сказать. Отвлек своими домогательствами, ненасытный мой.
— Что такое?
— Ты когда вчера Гарика видел?
— Верещагина?
— Один у нас Гарик, вечная ему память.
— Что значит — вечная память? Шуточки у тебя не смешные, Иза.
— Какие уж тут шуточки. Суровая проза жизни. Был Гарик и нет Гарика. Кто–то петельку на шейку накинул и придавил прямо в ванной. На тебя, Витя, грешат.
— Что-о?! — У меня под сердцем похолодело. — Не верю.
Допила вино, потянулась по–кошачьи.
— Ой ты, шалунишка маленький… Я тоже сперва не поверила. Не может быть. Писатель, творческая, тонкая натура — и такое изощренное убийство ни в чем не повинного человека. Чем он тебе так досадил?
— Иза, прекрати комедию!
— Доказательства неопровержимые, жестокий мой. Часики у него оставил на ночном столике. И еще Гарик записку написал перед смертью, назвал маньяка. Ее Оболдую вчера доставили… Хочешь совета, родной мой?
— А-а?
— Ни в чем не признавайся. Скажи, к случке принуждал, а ты отбивался… Ну и нечаянно… Все знают, Гарик по этой части был неукротимый…
Она еще что–то нашептывала, издевательски гладя меня по голове и как–то подозрительно сопя, но я уже плохо слушал. Все это было нелепо, чудовищно, но я не сомневался, что это правда. Кто–то искусно меня топил. Но зачем, с какой целью?
— Давай, миленький, соберись, не отвлекайся, — горячечно бормотала Изаура. — Полакомься напоследок. Утренний стоячок самый клевый…