В объятьях олигарха
Шрифт:
— А вы кто?
— Хороший вопрос, — одобрил гость, почесав подбородок. — Свидетельствует о здравом рассудке. А то уж мне доложили, будто вы немного не того… Честно говоря, я не удивился. С писателями это часто бывает. Пишут, пишут, сочиняют, а после — хрум! — необратимый психопатогенный сбой. Обыкновенно это связано с неудовлетворенным авторским самолюбием. Скажу больше, моя бы воля, я каждого из тех, кто именует себя литератором, прежде чем взять у него рукопись, непременно отправлял бы в Кащенко на экспертизу.
Я уселся на топчане,
— Почему в Кащенко, не в институт Сербского? Там вроде всех проверяют…
— Не всех, голубчик мой, далеко не всех. Только особо важных персон. К примеру, серийных убийц либо крупных бизнесменов. А у вас–то что? Подумаешь, замочили адвокатика. По совести, Гарику туда и дорога. Мерзопакостный был человечишка.
— Я никого не замачивал.
— Охотно верю. Но хитрить со мной не надо, Виктор Николаевич. Я вам не враг. Больше того, возможно, я единственный человек, кто может помочь в вашей беде.
— Каким образом?
— Видите ли, я специалист как раз в области психических аномалий. Пользовал и знаменитостей, к сожалению, не могу называть фамилии, врачебная тайна. Поверьте, от моего заключения зависит, как обойдется с вами многоуважаемый Леонид Фомич. Отдаст под суд или сперва попробует подлечить. Сколько вы денежек заныкали? Неужто впрямь полтора миллиончика?
— Ни копейки не брал… Вас не затруднит подать сигареты?
— Извольте. — Герман Исакович протянул пачку «Примы», взяв со стола. Под выпуклыми стеклами глаза походили на налимьи.
— Хорошо бы еще огонька.
— Чего нет, того нет. Не курю. — Он сокрушенно развел руками, будто извиняясь за такую промашку. — У вас что же, спичек нет?
— Не дают, гады. Сигареты дали, а спичек нет. Издеваются.
— Ай–яй, изуверы, — посочувствовал психиатр, — Впрочем, их можно понять. Среди писательской братии в последнее время участились случаи самосожжения. Причем, заметьте, не на какой–то банальной идеологической почве, а исключительно в знак протеста против нищенских гонораров. Короче, от недоедания.
Пока он кривлялся и ухмылялся, улыбчиво меня изучая, я пришел к мысли, что с этим человеком лучше всего изображать беспомощного, придурковатого интеллигента, впавшего в отчаяние. Погрузился ли я в отчаяние на самом деле, я не мог со сна определить. Кошки скребли на душе, так это не первый день. Не первая зима на волка, как любил выражаться один мой приятель. Совершенно беззубый при этом. Кстати, литературный критик.
— Герман Исакович, вы культурный человек, вы же понимаете, что меня оболгали. И я не могу сообразить, кому это нужно. Помогите Христа ради, походатайствуйте перед господином Оболдуевым. Кто–то сознательно ввел его, добрейшей души человека, в заблуждение.
— Конечно, конечно… Обязательно помогу, Виктор Николаевич, но при вашем содействии. Ведь что от вас требуют? Подписать какую–то бумажку. Так, кажется? Полная чепуха. Что значит какая–то бумажка, подписанная или не подписанная? Есть вещи намного более важные. Ваша жизнь, например.
— Признание
— Деньги, всюду деньги. — Психиатр горестно сжал ладонями виски, но тут же глаза его радостно блеснули, словно он обнаружил спасительный выход из положения.
— Батенька мой, но вам не надо отдавать всю сумму сразу. Вернете по частям, когда окажетесь при деньгах.
— Я не убивал Верещагина, ни разу не был у него на квартире. Даже не знаю, где он живет.
— Конечно, не убивали. То есть вам кажется, что не убивали. Состояние аффекта допускает… Но труп–то налицо. И свидетели есть.
— Не может быть. Какие свидетели?
— Соседка. Кстати, милая девчушка, студентка. Она видела, как вы вышли из квартиры с окровавленными руками. И почтальон видел.
— При чем тут окровавленные руки, если Гария Наумовича задушили?
— Ну вот, батенька мой, мы и признались, — психиатр довольно похлопал себя по груди, как по подушке. — Видите, как просто. А ведь я не следователь. Следователь знает много всяких штучек, которые непременно выводят преступника на чистую воду. Давно перечитывали «Преступление и наказание»?
— Не помню… Герман Исакович, если можете, проясните, пожалуйста, совершенно непонятное обстоятельство.
— Слушаю вас.
— Оболдуев не может не понимать, что я никогда не наберу полтора миллиона. Это абсурд. Зачем ему расписка?
Психиатр обрадовался.
— В самую точку, государь мой. Прямое попадание. Зачем ему эта расписка! Прекрасно сказано. — Он внезапно посерьезнел. — Видите ли, психология олигархов не менее запутанная, загадочная вещь, чем капризы так называемых писателей. Полагаю, дело вот в чем. Они любят, чтобы все вокруг были им должны. Неважно в чем. Деньги, услуги… Так они чувствуют себя увереннее. Распиской вы даете понять, что как бы признаете его превосходство. Только и всего.
— Ну, если это так важно… — Я взял жалобную ноту. — Как–то все сразу обрушилось на меня, как ком с горы. Вот она, судьба человеческая, доктор. Вчера еще полное благополучие — прекрасный контракт, возможность общения с великим человеком, радужные планы — и вдруг… Вот эта клетушка, лишение всех прав, туманные перспективы, нелепое обвинение… Что будет со мной, Герман Исакович?
— В каком, извините, смысле?
— Что будет, если откажусь от расписки?
— О-о, что вы, что вы, Виктор! — Он замахал руками, отгоняя от глаз какие–то кошмарные видения. — Не надо отказываться. Не надо даже думать об этом.
— Но все–таки? Заставят силой?
— Что вы, к чему такие ужасы. Никто не будет настаивать. Кольнут пенбутальчик, пять кубиков, и вы, батенька мой, признаетесь в том, что собственную матушку четвертовали, зажарили на сковородке и съели. Ха–ха–ха! Извините за черный юмор. Силой заставят. Скажете тоже! Чай, в Европе живем.