В огороде баня
Шрифт:
— Вы ведь здесь давно, Нил Васильевич?..
Дед опустился на скамейку, не отнимая руки от лба:
— Сказано — всю жисть.
— Вы, наверно, слышали про атамана Сыча?
— Кого?
— Про атамана Сыча, говорю?
— Много их тут было, атаманов… Филька Кривой, Семка Брюхин, Варлаам Гнедой, Матвей Криворукий, Сафьян Хмельной, Гурьян Свинцова Глотка. Этот расстрига, из попов был.
— Кто?
— Гурьян Свинцова Глотка. Бывало, как запоет, стекла в избах ноют. Сам его видел, к отцу моему заворачивал когда, мироед проклятый.
— А
— Может, и Сыч был какой-нибудь…
— Слышно, он клад закопал?
— Может, и зарыл… На что они сдались тебе, атаманы?
— Интересуюсь.
— Другим чем интересуйся. Ну, пошел я однакова. Бывай.
— До свиданья, Нил Васильевич.
Глава четвертая
Как трелюют лес?
И что такое трелевка леса?
На эти два вопроса Павлу Ивановичу Зимину обещал дать исчерпывающий ответ Евлампий Синельников, имеющий понятие обо всем на свете.
— Мне мозгу не запудришь! — сказал Евлампий. — Я лесу за свой век стрелевал мильён кубов или больше. Дворец спорта можно отгрохать какой хочешь высоты. Мы это запросто.
Павел Иванович рано поутру нашел Евлампия в школьной мастерской, тот сидел на засаленной лавочке, прислонив голову к тискам, с закрытыми глазами, бледный, как пассажир корабля, испытывающий приступ морской болезни, Евлампий поздоровался скупо, голову с тисков не убрал, он обращался с ней осторожно, будто внутри ее, под редеющими волосами, было стекло или другой материал, не терпящий грубого обращения. Оставалось на лбу Евлампия вывести черной тушью предупредительную надпись: «Осторожно, не кантовать!»
Павел Иванович догадался, в чем дело, и произнес как можно равнодушней:
— В столовую пиво привезли. И очереди нет.
В глазах Евлампия появился некоторый интерес к жизни, но вздохнул он с печалью.
Павел Иванович снова был на высоте:
— У меня деньги есть.
Евлампий плелся в столовую шаткой походкой, держась рукой за сердце.
Пиво, действительно, только что привезли, и у буфета лишь намечалось некоторое шевеленье, мужики лишь подтягивались к столовой. Павел Иванович прикинул, что через полчаса здесь будет натуральная давка и собирался уже было взять сразу десять бутылок, чтобы не занимать очередь во второй раз, но Евлампий, морщась, показал растопыренную ладонь: пять, больше не надо, и, попросив взаймы два рубля, протиснулся за фанерную дверь, загороженную бочками, пробыл он там недолго, вернулся слегка зарумяненный и с игривостью во взоре.
За столиком в углу, возле большого окна, Евлампий без передыху, через горлышко, подрагивая острым кадыком, выдул бутылку пива, сделал передых, утер рукавом губы и блаженно улыбнулся, оглаживая впалый живот:
— Вот теперь и ладненько! Спасибо, Павел Иванович, выручил ты меня. За город говорить не берусь, а в деревне жить трудно.
— Почему?
— Вот вчерась, например, ужинаю. Да. Шуряка черт несет: «Забыл разве,
— Неудобно.
— Вот оно и есть — неудобно! И питье это, — Евлампий указал пальцем на бутылки, — мне не в масть: голова болит, сердце давит. И не откажешься!
— Не откажешься, верно.
— Вот то-то оно и есть. Знакомых много. Все знакомые. Сегодня день рождения, на завтра дом рубить позовут. Опять не откажешься?
— Не откажешься.
— Послезавтра сосед свинью заколол, опять Евлампий подсоби. Ну, а коли подсобил, пить заставят. Ить заставят?
— Заставят.
— Не отвертишься?
— Бесполезно.
— И я о том же — бесполезно! Дачники еще: тому то, тому это…
Стул, на котором сидел Павел Иванович, вдруг повело и качнуло. Было такое впечатление, будто столовая вместе с очередью, буфетом и кухней отчалила и поплыла вниз по улице села. Павел Иванович ничего не понимал, он видел, что очередь у буфета не рассыпалась и пейзаж за окном не переменился. Все осталось на своих местах, лишь уши давила тишина.
— Прасковья! — запаниковал Евлампий.
— Ну и что?
Павел Иванович ясно глянул в глаза опасности, поскольку не чувствовал ни перед кем вины, но тут же потупился: Прасковья приближалась, как крепостная башня. Она вроде бы и не переступала ногами, она вроде бы ехала на колесах, подталкиваемая сзади мощным и бесшумным механизмом. Красивая и круглая ее головка, приставленная по роковой ошибке чужому телу, была склонена набок, красные руки были вдавлены кулаками в бока. Евлампий, склеив губы ниточкой, стал подниматься толчками, будто клоун, которого надувают автомобильным насосом.
Вид у Евлампия был унылый, он жевал ртом и замороченно смотрел куда-то в угол.
Прасковья остановилась близко, от нее несло жаром, как из поддувала печи.
— Где мой? — спросила Прасковья и положила руку на плечо Евлампию. Плечо надломилось, и Евлампий сел, слышно ударившись о стул.
— Откуда же мне знать, Прасковья Семеновна! Он сам по себе, я — сам по себе.
— Все вы одним миром мазаны, пропойцы вонючие!
— Я к числу таковых себя не отношу, Прасковья Семеновна. У меня семья.
— Вы и родную мать пропьете. Семья у него! А ну марш отсюда! Ишь чего, с утра прикладывается, глаза бы мои на вас не глядели, тунеядцы!
— Я при деле, Прасковья Семеновна.
— Только что при деле. Марш отсюда!
— Прошу не оскорблять. И на вас управа найдется, Прасковья Семеновна.
— Чего!?
Павел Иванович увидел тут совсем уж непотребную сцену: рубаха Евлампия оказалась вдруг на затылке, собранная узлом в кулаке Прасковьи. Глаза Евлампия стали узкими, как у зайца, которого держат за уши, руки повисли, голова болталась на плоской груди. Тело его пересекло в висячем положении наискосок зал столовой и было вышвырнуто наружу.