В парализованном свете. 1979—1984

Русов Александр Евгеньевич

— Так что теперь уж вам придется, — слышится в трубке. — Вместе с Платоном Николаевичем… Извините… Мне очень жаль…

— Сейчас же позовите к телефону моего ассистента!

— Ассистировать, Антон Николаевич, на этот раз буду я.

— Безобразие!

— Видите самосвал?

Навстречу красным «жигулям» МИФ-2392 мчится грохочущий самосвал. Следом за самосвалом мчится «реанимационная» ФАН-1313 марки «мерседес». Фиолетовая мигалка мигает на крыше «мерседеса». Весь нос самосвала заляпан грязным снегом. Даже марку машины нельзя разобрать. Лобовое стекло самосвала все в грязи. Стеклоочистители не успевают очищать. У водителя самосвала плохая видимость, малый обзор.

Водитель самосвала почти ничего не видит — аварийная ситуация.

Доктор Кустов срывает правую ногу с педали акселератора. Доктор Кустов успевает различить заляпанный грязью номер самосвала: МЕЧ-3388. Доктор Кустов что есть силы давит на педали сцепления и тормоза. Побелевшие пальцы впились в руль. Красные «жигули» МИФ-2392 раскручивает волчком. Лоб доктора Кустова покрывает холодная испарина. Тело немеет.

— А-а-а-а-а!!!

Антон Николаевич вскакивает с отчаянно колотящимся сердцем. Гремит опрокинутый стул.

— Что? Кто? — слышится в темноте. — Порка мадонна!.. Сосиску в рот!..

Вспыхивает верхний свет. Заспанная физиономия Тоника. Всклокоченные волосы Платона. Его безумный взгляд. Заставленный грязной посудой стол. Никакого Александра Григорьевича нет и в помине. Ушел Александр Григорьевич. Уехал. Бесследно исчез. Даже не попрощавшись.

— Который час?

— Двенадцатый.

— Ну и поспали!

— А что? Нормально.

Тоник подтягивает гирю на ходиках с кукушкой. Трещит опускаемая цепь. Гиря поднимается. Она имеет форму еловой шишки.

— Последняя электричка во сколько?

— Еще успеешь, — говорит Тоник. — А лучше оставайся.

— Нужно ехать. Спасибо.

— Мне тоже. Кхе! Завтра с утра на кладбище. И еще в Мытищи. Кхе! Договориться о камне для памятника.

— Лыжи я, пожалуй, оставлю, — говорит Антон Николаевич. — Ты не против?

Снег хрустит под ногами. Лунная ночь. Домик Тоника волшебно светится в темноте. Избушка на курьих ножках. Пустынная платформа. Томительное ожидание…

В Москву они вернулись далеко за полночь, а к себе Антон Николаевич попал еще позже. Стоя перед фасадом четырнадцатиэтажного дома на улице Строителей-Новаторов, где горело единственное окно на седьмом этаже, он испытывал щемящее чувство тоски и одиночества. В который раз все повторялось снова, как на заезженной пластинке. По-старому жить было уже невозможно, но и по-новому не получалось. Однако грани, ребра, углы, отделяющие его сегодняшнюю искусственную жизнь от жизни настоящей, предчувствуемой им, становились все более реально осязаемыми, как тот жесткий, колючий предмет, что лежал в правом кармане кожаного его пальто.

Это была игрушка — кубик Рубика — присланная с оказией в подарок будапештским коллегой, доктором Петером Варошем. Стоило несколько раз прокрутить кубик, повернуть в разных плоскостях, нарушить изначальный порядок, как белая, синяя, желтая, красная и малиновая грани, образуемые двадцатью шестью шарнирно связанными между собой разноцветными кубиками, распадались на пестрые клетки, превращались в костюм арлекина. И чтобы восстановить прежнюю гармонию или найти новую, требовалось особое искусство и умение, каковыми Антон Николаевич, увы, не владел.

Подобным кубиком, который кто-то нечаянно раскрутил и оставил в таком вот нелепом виде, чувствовал себя теперь Антон Николаевич. Что-то должно было случиться. Что-то должно было измениться. Что-то должно было переместиться. В ту ли, в другую сторону — все равно. Только бы перестать глотать таблетки и ходить на приемы к профессору Петросяну.

Антон Николаевич настолько жаждал упорядочения и освобождения от измучивших его пут, терзаний, перекосов,

что сама эта жажда превратилась в болезнь. Вот тогда-то он и встретил случайно свою свободу на улице, или в чьем-то доме, или в каком-то учреждении — неважно как, неважно где. Встретив же ее, он вдруг понял, вполне ощутил и принял ту простую, очевидную истину, что он человек, а не вещь, над которой что-то или кто-то может чинить насилие, которую кто-то имеет право приспособить для собственных нужд, которой кто-то осмеливается распоряжаться, повелевать, владеть.

Но и без прежней своей несвободы, без намертво приросшей сиамской половины, не мыслил он своего существования. Участились визиты к профессору Петросяну. Увеличились дозы лекарств. Встал вопрос о госпитализации. С тех пор он вместе со своей противоположно заряженной половиной питался, кажется, уже одними только транквилизаторами.

Увеличивалась концентрация слез. Увеличивалась деформация носа, губ, щек. Душа же постепенно теряла чувствительность, немела, будто ее долго били по одному месту палками.

Поздняя ночь. Очередное позднее его возвращение. Привычный уже, отупляющий кошмар отчуждения. Сизый табачный дым под потолком. Скрип половиц. Шепот. Шаги. Шаги — недремлющие часовые…

Они решили сохранить видимость семьи. Ради Клоника — убедили друг друга. Ради сына, — сказал себе каждый. Мальчик должен окончить школу, поступить в институт. Хорошо бы — в университет. А у мальчика только одно желание: бежать. Бежать из дома, стены которого пропитаны слезами, враньем. Бежать из дома, воздух которого насыщен враждой. Плевать он хотел на свои способности. Плевать он хотел на свои возможности. На биофак, куда толкает его отец, ему тоже плевать. В гробу он видел этот биофак! В белых тапочках. И родители осточертели.

Попив, поев, позавтракав, пообедав, поужинав, Клоник встает, уходит из кухни. В удаляющейся сутулой спине затаились бессилие и отчаянье. Все чаще он прячется в своей комнате, сидит безвылазно, не подавая признаков жизни.

А его родители только того и ждут. Ждут, когда останутся наконец одни. Когда снова можно будет скрестить шпаги. Разрядиться. Отвести наболевшую душу. Они стали уже маньяками, наркоманами, невольниками таких вот кухонных, петушиных боев, тихих, жестоких, бессмысленных, нескончаемых.

Насытившись первой, женщина уходит к себе, ложится в постель. Безобразное тело расплылось на простыне, под голубым одеялом. Сухие, ломкие от ежедневных бигуди и перекисной потравы волосы, жалкое подобие девичьих кудрей, разметались по подушке. Белые ноги в лиловых прожилках торчат из под короткой ночной рубашки. Тройной подбородок. Дряблая кожа щек. Гипсовый слепок женской фигуры надгробия. Италия. XIV век.

37

Жена уходит в комнату, а муж, Антон Николаевич Кустов, остается в кухне, заваривает крепкий чай: наливает в фаянсовый чайник из гудящего, плюющегося крутым кипятком эмалированного чайника, стоящего на плите. Пить хочется. В горле пересохло от пиразидола. Антон Николаевич открывает окно — проветрить. Страшно накурено. Сигаретный дым лижет края абажура. Внизу напротив, в пожарном депо, тренируются пожарники. Раздается сирена тревоги. Гремят запоры. Скрипят петли. Двое в брезентовых робах и белых, поблескивающих в лучах прожекторов касках разбегаются в разные стороны, растаскивая створы больших деревянных ворот. Из театрально высвеченного ангара-гаража с угрожающим ревом выползает красный бомбовоз, на спине которого уложен увесистый металлический фаллос. Чудовище выкатывает на очищенную от снега площадку.