В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
— Ракоци… Вот!.. Тут площадь должна быть рядом.
— Какая площадь? — спрашивает Антон Николаевич и тоже вглядывается в окно. С удивлением обнаруживает, что там давно день, а не ночь.
— Ну, эта… Вёрёшмарти… Тут рядом девушка одна живет. Переводчица. Я приглашу ее. А, Сань?
— Ну конечно, Тоник. Приводи, кого хочешь. — Александр Григорьевич отодвигает белый манжет, смотрит на часы. — Если у кого еще какие дела, то пожалуйста… Еще есть время.
— Разве Ирэн опять приехала? — спрашивает Антон Николаевич.
— Куда?
— Ну…
— Она и не уезжала.
— Ничего не понимаю! — Антон Николаевич зажмуривается, мотает головой. — Мы где находимся?
— У Сани в гостях, каццо.
— Да что ты, Антон? Что с тобой? Не выспался? Мы в гостях у Александра Григорьевича. Ты разве не понял? Кхе!..
— Что-то вы меня совсем запутали. В каком городе?
— В Будапеште. Где же еще? Кхе!
— На улице Ракоци, каццо!
Антон Николаевич снова смотрит в окно. Сквозь затемненные фотохромные стекла виднеется купол Парламента. Сквозь затемненные коричневые стекла отчетливо видно широкое русло Дуная.
— Это что, отель «Хилтон»?
— Какой же «Хилтон» на Ракоци? Кхе!
— Ты вообще плохо ориентируешься…
— Антон Николаевич прав. Отчасти и «Хилтон». Почему бы нет? «Хилтон» тоже, — спешит вмешаться Александр Григорьевич, удерживая гостей от бесплодного спора.
— Сань, не темни. Это же номер «люкс» в гостинице «Астория». Если только мы действительно находимся на Ракоци.
— «Люкс», разумеется, «люкс», — весело соглашается Александр Григорьевич.
— Кстати. Я хотел спросить. Ты такого стронцо — Белу Будаи — знаешь?
— Белу Будаи?.. — Александр Григорьевич задумался лишь на мгновение. — Как же, знаю. И Буду Белаи. И Белу Будаи. И всех остальных.
— Чего он вяжется, Сань? Сосиску ему в рот! Отдельный номер не дал… Нахамил… Теперь хрен меня вместе с Ирэн назад в номер пустит… Ты бы распорядился там…
Александр Григорьевич порылся в ящике, извлек карточку со множеством мелких дырочек по краям, вложил ее в щель своей электронной импортной системы Соник-Тоник-Панасоник, нажал несколько черных кнопок. Внутри защелкало, заверещало, прокрутилось, и карточку вытолкнуло обратно, точно пробитый кассовый чек.
— Ладно, давай проверим. Твой год, месяц и день рождения?
— Ты чё это, каццо?
— Родился в Астрахани. Так?
— Ну так, — подтвердил Тоник, несколько обескураженный, однако, столь широкой осведомленностью нового своего приятеля.
— Тогда все правильно. Бела Будаи…
— Чё правильно? Чё правильно, Сань? Он же первый начал. Я к нему как к человеку…
Мигали лампочки на пульте. Слева направо медленно перетекала магнитофонная лента, хотя никакой музыки, никакого Челентано не было.
— Слышь, а нельзя его как-нибудь унасекомить?.. До первой кровянки, а? Чтобы в следующий раз, стронцо, не лез…
— Попроси Платона Николаевича. Пусть он в каком-нибудь своем романе
— В романе неинтересно, — разочарованно заметил Тоник.
— Самый надежный способ воздействия на реальную жизнь. Проверенный. Наряду с argumenta ad risum[57], — сказал Александр Григорьевич, обращая эти исполненные лукавства последние слова исключительно к доктору Кустову. — Верно? — обратился он снова к писателю.
— Кхе!
— Не случайно же некоторые народы издревле запрещали изображать смертных.
— Почему? — спросил Тоник.
— Ну почему… Изображали, бывало, какого-нибудь здорового, богатого и важного, а он через какое-то время…
— Кхе!.. Видишь ли, Тоник… Действительно, здесь есть определенный резон…
— Вполне определенный, — горячо поддержал писателя Александр Григорьевич. — То есть определеннее просто не бывает. И опирается этот резон, между прочим, на строго научные знания. На наши представления о передаче энергии, ее перекачке… Вы согласны со мной, Антон Николаевич? Ведь это только невежды считают, что сглаз — пустое суеверие…
— Я сам знаю несколько трагических случаев. На собственном опыте. Кхе!.. Разумеется, не нарочно… Без всякого умысла… Кхе! Изобразил тут как-то тоже одного преуспевающего человека… Все у него было… кхе!.. «Мерседес» белый. «Мерседес» черный. Жена красавица. Красавица любовница… Словом, как в плохих романах… А мне, видишь ли, не хотелось писать плохого романа…
— И что? — не понял Тоник.
— Ну и… Кхе!..
— В каком смысле?
— В таком, что дети сиротами остались… Целый год потом к письменному столу не мог подойти… Кхе!.. Зарекся… С тех пор — никаких литературных описаний несчастий… смертей… болезней… разоблачений…
— Не, — сказал Тоник. — Так, конечно, не надо. Ты только напиши: мол, Беле Будаи набили морду. За Тоника. Мол, ва фан куло, стронцо! И все. Пускай живет себе — хрен с ним…
Александр Григорьевич делал вид, что внимательно слушает всю эту болтовню, даже сам принимает живое участие в разговоре, а сам все косил глаз то на истаивающую магнитофонную ленту, то на мигающие лампочки, а в сложной электронной системе тем временем происходили какие-то невидимые изменения: что-то там жалобно урчало и попискивало.
— Ладно, мужики, я пошел. Некогда мне тут с вами ляля разводить. Деньжат кто подкинет?
— Я ведь тебе уже давал. Кхе!
— Сколько ты мне дал, каццо? Какую-то жалкую сотню.
Антон Николаевич отвернулся к окну, снова чем-то заинтересовавшись.
— Лично у меня — ни гроша. — Александр Григорьевич выразительно похлопал по карманам своего рабочего пиджака. — Строжайше запрещено. Продаем и покупаем только за безналичный расчет.
— Ну и стронци вы все! Ну и жмоты. Я кубик хочу купить. Что, не дадите?..