В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
Антон Николаевич подошел к открытому несгораемому шкафу, достал из кармана кожаного своего пальто какой-то жесткий предмет, туго завернутый в фирменную бумагу и заклеенный в двух местах липкой лентой.
— Держи.
— Чего?
— Разверни.
— Кубик?
— Кубик.
— Мне? — не поверил Тоник. — Ну, стронцо, ты человек!.. Ну, стронцо… — забормотал он, чуть не прослезившись от радости. — Каццо!.. Вот это да… Порка мадонна!.. Ты честно?
— Он твой.
— Ва фан куло!
Сорвав липкую ленту, Тоник быстро распотрошил сверток и извлек из синей складной картонной коробки
Осторожно перекрутив скрипнувший кубик, он тут же испуганно вернул его в исходное положение, чтобы ничего там случайно не нарушить. Не выпуская кубика из рук, снял с вешалки кожаное пальто Антона, накинул на плечи, залез в рукава. Пальто оказалось широковато в плечах.
— Ладно, ребятки, я потопал…
— Вместе пошли. Мне как раз нужно в издательство. Кхе!..
— Ваше пальто внизу, — предупредительно напомнил ему Александр Григорьевич. — На этаже F. Только не очень долго, хорошо?
— Кхе!
— Извините, Антон Николаевич. Я только гостей до лифта провожу…
38
Оборудованный по последнему слову инженерной мысли кабинет этот чем-то напоминал лабораторию. Даже запахи были те же — острые запахи больницы, вселяющие суеверный страх и робкую надежду на чудо, на тайный сговор с вечностью, на удивительное исцеление, вопреки мрачным прогнозам врачей. Впервые попав когда-то в лабораторию, пропахшую сладковатым хлороформом и йодистым запахом океанских водорослей, Антон Николаевич ощутил себя сразу в нескольких отношениях странно. Будто он был беззащитным мальчиком, впервые соприкоснувшимся со смертью. Или впервые познавшим женщину юношей. Или безобразным стариком, в ужасе отшатнувшимся от беспощадного зеркала. И позже, когда ему удалось наконец доказать своими опытами практическую возможность полного воспроизведения целиком исчерпавшей себя жизни, он снова ощутил этот навязчивый запах моря, но остальные ощущения почему-то больше уже не вернулись к нему. К тому же обоняние притупилось, фантазии иссякли, точно кто-то неведомый отключил питающие батареи, и вместе с ними иссяк источник всяких желаний. Его утомляло собственное равнодушие. Он устал таскать бренную оболочку, защитную раковину и уже не хотел, как когда-то, жить вечно. И тогда ему пришло на ум несколько слов, возможно, кем-то когда-то уже произнесенных: «Я раздвоен, растроен, расчетверен, распят…»
«Так вот, — подумал Антон Николаевич, с холодным любопытством разглядывая кабинет-лабораторию. — Я действительно…»
Александр Григорьевич вернулся скоро и, как-то очень уж резко перебив мысль, сказал:
— Я вас вызвал, чтобы объясниться начистоту.
— Вызвали? — удивился Антон Николаевич.
— Ну, пригласил. Неважно…
Александр Григорьевич меняет тон. Александр Григорьевич натянуто улыбается, плотно прикрывает дверь. Лучики-морщинки фокусируются в уголках глаз.
— Садитесь, Антон Николаевич…
Он устало проводит рукой по редким мелким пепельным завиткам, взбегающим от глубоких залысин на сильно вытянутый назад конус черепа.
— Пока мы тут с вами вдвоем, нам нужно решить один очень важный вопрос. Будем же друг с другом до конца откровенны…
Доктор
— Магнитофон выключен. Не беспокойтесь, коллега. Я не собираюсь вас подлавливать. Вы, видно, не совсем ясно представляете себе характер нашего учреждения.
— Все они примерно одинаковы.
— Ну нет, совсем не все. — Александр Григорьевич осуждающе качает головой. — Мы — солидное учреждение. У нас никогда не бывает волокиты. К тому же в вашем деле все предельно ясно, но есть кое-какие детали, которые мне бы как раз и хотелось уточнить в ходе этого п о с л е д н е г о нашего доверительного собеседования.
Доктор Кустов не перебивает. Доктор Кустов пристально смотрит. Глаза в глаза. Доктор Кустов что-то вспоминает. То ли фильм. То ли сон. То ли в действительности уже происходившее с ним. Доктор Кустов кое о чем начинает догадываться. Похоже на допрос. Похоже на шантаж.
— Пытаетесь вспомнить? Не припоминаете? Ну неважно… Поскольку сами вы не смогли или не захотели принять окончательного решения в части интересующего нас вопроса, я вынужден вмешаться. Время, к сожалению, не терпит. Все сроки истекли. Нарушения, проистекающие от вашей нерешительности, уже вышли за рамки личного дела и приобрели… вернее, затронули интересы стороны, которую я здесь представляю…
Доктор Кустов ведет себя странно. Доктор Кустов ведет себя неадекватно. Доктор Кустов откидывается на спинку кресла. Доктор Кустов закидывает ногу на ногу. Взгляд его становится твердым. Взгляд становится стальным.
— Я категорически отказываюсь, — чеканя каждое слово, говорит он. — И требую встречи с представителем посольства моей страны.
— Какой страны? Помилуйте, Антон Николаевич… Да вы взгляните… Вот сюда, в окно… Идите, идите… Это что, по-вашему? Это же набережная Москвы-реки, Антон Николаевич. Неужто не узнаете? Краснопресненская набережная… А документы мои… Вот, пожалуйста, если угодно… — и Александр Григорьевич протягивает изящный брелок в виде латинской буквы F. На короткой, сложного плетения цепочке болтается круглая монетка. Вроде печатки.
— Я настаиваю.
— Моя задача — помочь вам. Вызволить из мучительного состояния, которое вы сами, Антон Николаевич, только что так образно определили: «Я раздвоен, растроен, расчетверен, распят…»
При этих словах доктор Кустов вздрагивает. Откуда ему известно?
— Вы ведь ученый человек. Но и не без фантазий, что называется. Зачем нам играть в прятки? Хотя в прятки было бы куда проще… Как человек науки вы должны испытывать ко мне определенное предубеждение и недоверие… Хотя исторически… Но давайте лучше обратимся к технике. Это ведь вам ближе. Давайте обратимся к фактам. Проиграем возможные ситуации.
Александр Григорьевич роется в ящике, достает перфокарту, закладывает в машину, поправляет съехавший край, зажимает, трогает кнопку с надписью «Start». Экран дисплея слабо освещается. Экран дисплея слабо искрит. Александр Григорьевич последовательно нажимает кнопки «Set», «Move», «Memory», «Play», набирает комбинацию букв и цифр.
Доктор Кустов видит себя на экране. Доктор Кустов в кожаном пальто подходит к раскрытому светящемуся в ночи окну. Колыхание шторы крупным планом.
— Вы что же, тайно снимали?