В плавнях
Шрифт:
– Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?
– Есть буржуазная литература, - сказал он непонятное, - а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И статьи товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?
– Нет.
– Она удивилась.
– Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.
– Ну вот, у него есть печатная книга…
– Вовсе нет. У него писаная книга. Так и называется - Писание. Потому что от руки писано.
– Вы тут какие-то совсем отсталые, - сказал он.
– Я видел, у тебя в
– У нас нет никаких бесов, - обиделась она.
– У нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.
Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все как положено.
– Это и есть мракобесие, - сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо.
– Один обман. Поповщина. Иконы - это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?
Она торопливо перекрестилась.
– Это же святой Христофор. Он псоглавец. Они живут там, далеко на севере, там холод и вечная ночь и поземка свищет… И они дикий народ, псоглавцы, и свирепые до ужаса, а святой Христофор был самым из них свирепым, а потом встретился ему на пути Христос в образе младенца, и святой Христофор сжалился над ним и перенес его через ручей, и постигло его Божье слово…
– Я ж говорю, бабьи сказки, - презрительно сказал он.
– Ты просто не знаешь.
– Знаю.
– И сухо добавил: - Мой отец был попом. Священником.
– А ты с ним не ладишь, ага?
Он промолчал, и ей стало его жалко.
Приближался Яблочный Спас, и повсюду летали тяжелые одурелые пчелы. Столбы солнечного света стояли меж белеными стволами плодовых деревьев. Слышно было, как в камышовой заводи плеснула тяжелым хвостом рыба. Дверь в хату чернела прямоугольным зевом, и только если присмотреться, становился виден трепещущий, бледный огонек лампады.
– Псоглавцы живут на севере, - терпеливо повторила она.
– Сама я не видела, но батя видел убитого песьего человека, когда был совсем еще молодой. Иногда в крещенские морозы вокруг месяца делается хрустальное кольцо. Тогда они выходят из своих ледяных укрытий, идут в человеческие деревни. Иногда даже добираются сюда. Они режут скот. Как волки. Потому и чудо, что такой, как они, обратился к Богу.
– Бабьи сказки, - повторил он.
– Ты еще расскажи про русалок.
– Владек-дурачок, думаешь, он почему дурачок? Он в плавнях купался, а русалка его к себе возьми и потяни. И щекочет, щекочет. Его отбили, но он умом-то и тронулся. А русалок тут полно, но к берегу они редко подплывают, только на Иванов день. Тогда можно слышать, как они смеются.
– Вот выдумщица, - сказал он уже по-доброму.
– И ничего я не выдумщица.
– Она отбросила со лба русую прядку.- Мир чудесный. Дивный. И русалки есть, и навки в лесу. А в плавнях дальше есть островок,
– Совсем зеленые?
– Совсем. Как трава.
– И ты их видела?
– Да.
– Она важно кивнула головой.
– Они иногда приплывают сюда на лодках.
– И давно они тут живут?
– спросил он лениво.
– Давно… Еще при бабке моей бабки поселились. Или раньше.
– Может, они прилетели к нам с Марса или с Венеры? Товарищ Богданов утверждает, что на других планетах могут жить люди, подобные нам.
– Они ж зеленые!
– Цвет кожи для коммуниста не имеет значения.
– Они из-под земли вышли.
– Она сорвала травинку и стала ее грызть.- Из-под горы. Там, далеко, за рекой есть гора, а в ней такие ходы.
– Тоннели?
– Тонули? Нет, приплыли на лодках.
– Смешно, - сказал он.
– Хотел бы я на них посмотреть.
– Так посмотришь. Они на Покрова обычаем приезжают. За яблоками и медом. У них не водятся пчелы. И яблони не растут.
А вечером, когда закат лег красным на беленые стены хаты, пришли еще тихие люди. Мужчина, женщина и двое детей. Мальчики. Мужчина держал женщину за руку, и мальчики, бледные и серьезные, держались за руки. Младшему было лет семь. У них были сбитые босые ноги. У женщины запылился подол серого городского платья.
– Нам говорили, - сказал мужчина, - вы перевозите на другой берег.
Батя молча кивнул.
Мужчина, бледный, с тонкой талией и широкими плечами, полез в карман городского сюртука и достал часы на цепочке. Последние солнечные лучи играли на желтой крышечке.
– Вот. Больше у нас ничего нет.
– Ой, бедные, - сказала мама, стоя в дверях.
– Вот намучились.
Но в дом она их не позвала. Мама никогда не звала тихих людей в дом, потому что по ним ползали насекомые, которые гложут человека в войну и разруху.
Поэтому она вынесла им кружку молока и теплую краюху хлеба, и женщина сидела на бревнах и смотрела, как пьют мальчики, по очереди, передавая друг другу кружку руками в цыпках. У женщины светлые тонкие волосы стояли вокруг головы нежным нимбом, позолоченные закатом. Янка видела, что женщине тоже хочется молока, но она ждет, когда напьются мальчики, а другую кружку мама не вынесла. Тем, кто приходил вечером, она выносила только одну кружку, всегда одну и ту же.
Вышел из сарая Никодим, привалился плечом к стене, поглядел мрачно. Потом сказал с вызовом:
– Здравствуйте, товарищи.
– Мы тебе не товарищи, мерзавец, - тихо сказал мужчина, разглядев накинутую на плечи кожаную куртку, на которую Янка поставила заплатку.
У мужчины натянулась кожа на скулах и обозначились сжатые челюсти, и он сделал какое-то короткое движение, словно хотел укусить.
– Вы… - сказал Никодим и тоже стал белым с голубизной, как стена хаты, - буржуазные недобитки, вы… Да я таких…
Он шагнул к мужчине, словно намереваясь ударить, но пошатнулся, оперся об угол сарая, и на рубахе у него стало расползаться свежее алое пятно.