Шрифт:
рассказ
Ночами над плавнями стояли сухие грозы, они были видны даже при свете луны, огромной и красной, и Янка боялась, что огненный змей подкрадется незаметно да и подпалит подсохшее сено. Хотя как раз к их подворью мало кто сумел бы подкрасться ночью незаметно, будь то даже огненный змей. Отец, что ни ночь, бодрствовал, вытаскивал из сарая лодку-плоскодонку, а под утро пригонял ее назад, тяжело груженную, так что мелкая волна перехлестывала через борта, и невесть откуда взявшиеся люди, темные и молчаливые, на рассвете
Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным.
– Думаешь, твой батя увозит их куда?
– сказал он, хихикая.
– Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и - концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков, - говорил он, тараща белые глаза.
– Замолчи, дурень!
– сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы.
Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу.
– Батя!
– кричала она на бегу.
– Что он говорит?! Что он говорит такое ужасное!
Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.
– Может, кто так и делает, Янка, - сказал он серьезно, - но я - нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.
– Где?
– спросила она тогда.
– На другом берегу.
Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.
– Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, - сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос.
– Как это можно?
– Зачем?
– удивилась Янка.
– У нас хороший погреб.
Но дамочка так и не поверила.
А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.
Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже
Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза. Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.
– Ой!
– сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.
– Та нет, - сказал отец, - он живой. Дышит…
Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.
– Ты ж сам говорил, батя, грех это…
– Ох, Янка, - приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, - допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?
– Он не может быть дурной, - возразила Янка.
– Смотри, молодой какой…
– Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.
– Зачем его - в лодку?..
– Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, - сказал отец, запаливая цигарку.
– Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним - где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.
– Что он им плохого сделал?
– Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.
Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.
Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.
Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:
– Тебя как зовут?
– Янка.
– А меня - Никодим.
– Ты городской?
– с замиранием сердца спросила она.
– Городской.
– А что сейчас в городе?
– Разруха. Голод.
– Он поморщился.
– А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.
– Кому?
– Голодающим рабочим.
– У нас нет зерна, - сказала она.
– Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?
– Но в городе голодают, - сказал он возмущенно.
– А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.
Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.
– Это ты ничего не розумиешь, - сказала она сердито.
– Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?
– Наборщиком.
– Это что такое?
– Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.
– Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.
– У нас грузила из свинца, - сказала она.
– И ничего они не вредные. А зачем буквы?
– Чтобы печатать книжки. Газеты.