В плену королевских пристрастий
Шрифт:
— Ой, Серафима и не поминай, — отец Стефан тяжело вздохнул, на глазах его выступили слезы, — в жизни не прощу себе того… хуже ирода любого поступил… право, хуже. Ох, грехи мои тяжкие…
— Ладно, не кори уж себя так… Сделанного все равно не воротишь. Хотя я ведь если честно, грешна перед тобой… Осуждала тебя, ой осуждала… хоть и видела как ты сам каешься, а все равно серчала на тебя. Девочка ведь и букашки не обидит, молчала вот только… но и худого в том не было… Чем прогневать тебя так могла до сих пор ума не приложу… Да даже если и виновата перед тобой была, сказал бы
— Ни в чем она не виновата передо мной была, и беса никакого не было. Гордыня это моя, да уверенность, что в душах людских могу разбираться. Поспорил я с ней, что боли и смерти она испугается и доказать ей то решил, вот и додаказывался… чуть в могилу ребенка не свел.
— Да как же ты мог? — в ужасе всплеснула руками та.
— Сам себе столько раз этот вопрос задавал… ты не поверишь… Так что безвинно я ее избил… поэтому выходит, что и отца ее во много раз хуже… Тот-то за что ее так, не знаешь?
— Знаю, как не знать-то… Тоже не за что. На глаза она ему попалась, а он видеть ее не хотел, считал, что жена его родами из-за нее умерла… Слуга, что привез ее, пока отец-настоятель ушел читать его письмо, так и сказал, что они мол семь лет от него прятали девочку, а потом не уследили… И еще добавил, чтобы упросила я отца-настоятеля обязательно взять ее, иначе убьет герцог ее наверняка…
— Бедная дитятко… если бы я только знал… Господи, да покарай же ты меня, дурака самоуверенного! И как же я мог?
— Ладно тебе так убиваться-то, батюшка. Ведь простила тебя она. Вон даже улыбалась тебе сегодня. Так что ты вместо того, чтоб кары себе на голову призывать, лучше лишний раз ее приголубь, да пожалей…
— И то дело говоришь, Серафима. Завтра же попрошу паломников, пусть в следующий раз принесут что-нибудь ей. А я крестики им резные подарю, помолюсь за них, да Господа попрошу, чтоб нужды их побыстрее исполнились. Может, позволит Господь хоть так ее порадовать и хоть немного грех свой перед ней искупить.
С тех пор отец Стефан постоянно чем-то угощал Алину и дарил ей маленькие подарки. То куколку из дерева выточит, то гребень резной, то поясок из коры или кожи сплетет.
Алина так искренне радовалась каждому подарку, что отцу Стефану иногда даже неловко становилось.
— Ну, что ты так благодаришь меня, Алина, будто я тебе какое ожерелье брильянтовое подарил?
— Вы лучше, лучше подарили, — смеялась Алина, — Зачем мне здесь брильянтовое ожерелье? Мне Ваш подарок гораздо нужнее. К тому же я знаю, с какой любовью он сделан, — ее глаза искрились от счастья.
— Ах ты, дитятко, мое любимое, деточка моя ненаглядная… — улыбался он ей в ответ, — да за одну улыбку твою я готов тебе сто таких подарков сделать, девочка моя дорогая, — и тут же спохватывался, — Алина, прости, запамятовал я про девочку-то…
— Дорогой девочкой можно, — улыбаясь, разрешала Алина, — и любимой тоже… просто девочкой нельзя. Меня отец-настоятель, например, часто девочкой его любимой
Из плена воспоминаний отца Стефана вырвал звук открывающейся двери. В сторожку вошла улыбающаяся Кэти:
— Отец Стефан, а я исповедовалась и причастилась сегодня. Меня сам отец-настоятель причастил, и крестик мне новый подарил. Вот, — Кэти, приподняв рукой цепочку на шее, показала ему большой красивый серебряный крест.
— Я очень рад за тебя, деточка, — отец Стефан, ласково улыбнулся, — это замечательно. И еще я очень рад видеть твою улыбку. На моей памяти ты впервые стала улыбаться.
Улыбка вдруг резко погасла на лице Катарины, она шагнула к отцу Стефану и прерывающимся шепотом сказала, — я должна… должна Вам сказать… потом я вряд ли смогу… я знаю, что Вы возненавидите меня, но я не хочу больше скрывать это от Вас… Вы неправильно думаете обо мне… Вы очень добрый… очень… и мне очень стыдно, что я так долго морочила Вам голову, но я не могла признаться, у меня не хватало сил… мне было страшно потерять единственное, что поддерживало меня здесь: Ваше доброе отношение и еще сестер-монахинь… но им, наверное, у меня так и не хватит сил признаться… — Кэти всхлипнула и залилась слезами.
Отец Стефан молчал и не пытался утешить, понимая, что сейчас его ласка будет неуместна. Поэтому просто ждал.
Наконец Кэти отвела руки от лица, глубоко вздохнула и на едином дыхании выпалила: — Это из-за меня чуть не умерла моя мать, а ее ребенок умер. Я ревновала отца к ней и занималась колдовством, чтобы ее убить. А сюда она меня привела, чтобы спасти от гнева короля и моего отца.
— Это все? Или еще что-то сказать хотела? — тихо спросил он.
— Все.
— Ну и как, на душе полегчало?
— Ну да… наверное… — растерянно проговорила она.
— Вот и славно. Ты большое дело сделала. Ты не только на исповеди покаялась, ты даже мне не побоялась признаться. Скрываемый грех он власть над тобой имеет, да и другие к себе как магнитом притягивает. А признался и все… нет над тобой его власти.
— Вы ненавидите меня теперь?
— Ну что ты, деточка… Ненависть вообще мерзкое чувство и лучше чтоб его никогда в душе не было, это — раз. А два это то, что тебя можно было бы осуждать, если б ты и дальше все скрывала, а раз ты раскаялась, и даже сама без принуждения призналась во всем, то тут тебя даже осудить и то не за что, не то что ненавидеть.
— Так это меня сейчас никто не принуждал, а дома меня ведь практически за руку поймали за этим… Меня же спасло только то, что матушка вступилась и увезла меня… — Катерина вновь расплакалась, — а ведь если б не поймали, может, я бы и не созналась вообще никому и никогда… Ведь это я сейчас понимаю, на что свою душу этим обрекла бы, а тогда мне даже такие мысли в голову не приходили.
— Вот видишь, как хорошо, что ты теперь все это понимаешь… Прекращай плакать, — монах подошел и ласково обнял ее, — Очистилась от скверны и вперед теперь иди, не надо назад оглядываться. Назад оглянуться не помешает лишь для того, чтоб на будущее выводы сделать и греховных дел не совершать более.