В плену королевских пристрастий
Шрифт:
— И что с того? Считаете, это дает ей право неуважительно относиться к старшим?
— Нет, я считаю, что это Вас права лишает так обращаться с ней. Решать, как наказать ее, если вдруг это будет необходимо, буду лишь я. А если Вы еще когда-нибудь ударите ее или схватите за волосы, я не стану скрывать от короля, что Вы вопреки моему запрету допустили подобное неуважительное отношение к знатной особе. И думаю, король вряд ли спустит Вам это, даже несмотря на Ваше монашеское звание.
— Думаете, я испугаюсь королевской немилости?
— Может, и не испугаетесь, матушка. Только зря… я знаю много примеров, когда король добивался снятия
— Так значит, Отче, девочку Вы так опекаете из-за того, что наследная герцогиня она? Не ожидала от Вас такого заискивания перед знатью, — она презрительно скривила губы.
— Жаль, что не слышите Вы меня, матушка, — игумен укоризненно покачал головой, — как в пустоту говорю… куски фраз лишь выхватываете, а смысл мимо Вас проходит… Одна надежда, что вразумит Вас Господь. Ведь истово Вы в него верите, и всю жизнь свою Ему посвятили, а самого главного понять никак не можете. Вы ведь притчу о набожной вдове, что ждала Господа, да не узрела Его, знаете? Так не уподобляйтесь ей, не надо.
— Мы не в миру живем, так что не надо мирские притчи на монастырь распространять. Мы служители Бога, можно сказать воины Его, а не миряне. У нас другой путь, другие цели и средства достижения их другие.
— Цель у всех христиан одна. Любовь Бога миру открыть и научить мир жить по заповедям Божьим в любви и гармонии.
— Любовь Бога лишь тем, кто достоин открывается. Наша задача подготовить и сделать мир достойным любви Бога.
— Ну кто достоин, а кто нет любви Бога это не нам решать.
— Почему же не нам? Именно мы, служители Бога, хранящие Его заповеди, чтущие Его догмы и блюдущие все каноны, именно только мы можем распространять эти знания, обличая грехи и искореняя их.
— Для начала каждому с собой неплохо было бы разобраться и свои грехи полностью изжить, прежде чем стремиться у других их искоренить. "Вынь прежде бревно из глаза своего, тогда увидишь, как помочь брату своему".
— У меня в глазах бревен нет, и я добьюсь, чтоб и у тех, кто рядом со мной их тоже не было.
— Да, матушка… с такой самоуверенностью Вам и самой легко в грех впасть. Образумьтесь, гордыня это!
— Вот только не надо мне несуществующие грехи приписывать, Отче. Я что, горжусь тем, что я блюду все заповеди Божьи? Нет! Я не горжусь, я стремлюсь и дальше блюсти их с тем же рвением и всех остальных к этому же призываю, а иногда и заставляю, коли то в моей власти.
— Что-то наш разговор все больше и больше мне разговор слепого с глухим напоминать начинает, матушка. Я никак не пойму к чему Вы мне все это говорите, а Вы никак не поймете, о чем я Вам говорю. Поэтому видно лучше прерваться нам. Вы помолитесь, матушка. Может, призрит Господь Ваши и мои молитвы, и начнем мы понимать друг друга…
Воспоминания теребили душу, и мать Калерия, глубоко вздохнув, перекрестившись, подняла глаза к распятью: "Господи, прости меня грешную, неразумную… так обманываться относительно собственной безгрешности… Господи, ведь если бы
Мать Калерия усмехнулась, вспомнив, как Алина после того случая очень долго не разговаривала с ней, упорно делая вид, что вообще не замечает ее, до того момента, как они вновь столкнулись, отстаивая каждая свою правоту.
Алина сидела во дворе монастыря, а рядом с ней, положив ей голову на колени, сидел огромный лохматый пес, которого она ласково гладила по голове. Пес преданными глазами смотрел на свою маленькую хозяйку и всем своим видом показывал, что готов выполнить любое ее желание. Шею пса охватывала веревочная петля, конец которой крепился на маленьком колышке вбитом в землю, вид которого однозначно свидетельствовал, что веревка служила лишь видимостью привязи. Но привязь псу была и не нужна, он безупречно слушался Алину. Он часами ждал ее, не сходя с места, где бы она не оставила его, если же она позволяла ему, неотступно следовал за ней, куда бы она ни шла.
В это время во двор вошла группа паломников, все направились к храму, а один мужчина задержался и подошел к Алине. Пес тут же поднял голову и настороженно посмотрел на приблизившегося паломника, губы его едва заметно приподнялись, обнажая кончики крепких белых клыков.
— Спокойно, Малыш. Лежать, — тихо проговорила Алина, и пес тут же лег у ее ног.
— Какой славный у тебя пес, — с явным восхищением глядя на пса, проговорил паломник.
— Благодарю за добрые слова. Спаси Вас Господи, — улыбнулась ему Алина.
— Может, продашь мне его? Мне такой пес очень нужен.
— Он не продается, — качнула головой Алина.
— Я хорошо заплачу.
— Он не продается ни за какие деньги. Он мой друг.
— Друг? — удивленно переспросил паломник, — Разве собака может быть другом монахини?
— Не знаю, может ли собака быть другом монахини, но я не монахиня, я — насельница. Я лишь живу в обители. И этот пес мой друг, поэтому я не продам Вам его. Кстати просить отца-настоятеля тоже бесполезно, его, во-первых, сейчас нет, а во-вторых, он в любом случае не продал бы Вам его, и украсть Вам его тоже не удастся, Малыш умеет постоять за себя. Поэтому оставьте эти мысли и идите за тем, за чем пришли. Если истово молиться здесь будете, да мысли греховные оставите и о собаке моей, и о жене чужой, наверняка пройдет у Вас нога.